Страница 17 из 18
– О! Водкина! – воскликнул осоловелый Артур и будто ожил для радостей жизни. – Налейте водкина, друзья! Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного! – процитировал он «нетленки» Губермана.
– Заткнись! – потребовал чёрный Тима. – Папа говорит.
– А мои картины? Куда дела мои картины?! – встряхнул полотенцем на голове Тимофей.
– Сдала в банк, на ответственное хранение. Мои друзья, по первому нашему требованию, переправят их в любую галерею Европы, – ответила Тамара.
– По-нашему? – возмутился Лемков. – Нашему?
– Да. Нужны две подписи под заверение нотариуса, – тихо и терпеливо пояснила Тамара. – Твоя и моя.
– А я тебе разрешал всё это, – Лемков махнул рукой в сторону двери, – выносить?!
Тамара смиренно склонила голову.
– Ты бы никогда не разрешил и… подох бы от пьянства в своем вонючем подвале! – воскликнула она. По её щекам покатились крупные… восковые слезы.
Точилин удивленно глянул на корыто с воском, поверхность которого затуманилась и теперь действительно напоминала холодец, сваренный из свиных ножек.
– Что ж теперь?! – всхлипнула Тамара. – Что?! Ну, убейте меня!
– Папа тебя резал куски, – усмехнулся Тима-сын. – Мы тебя пожарили, отправили в ад. Прощай.
– Что ты несёшь, ниг-гер? – злобно фыркнула слюнями Тамара на всю благообразную троицу, чинно сидевшую на диване.
– За нигера ударю даже белую женщину, – грозно проворчал чёрный Тима.
– Давай, – смело сказала Тамара и выпрямилась.
Тима-сын коротко взмахнул длинной рукой. Клацнули зубы. Лицо молодой женщины завесилось растрепавшимися волосами. Цокнула о цемент пола отлетевшая, тяжёлая заколка. Тамара медленно вернулась в исходную позицию, повернувшись к ошалевшим зрителям на табурете всем телом, долго и злобно смотрела на чёрного Тиму, сверкая белками глаз сквозь завесу чёрных блестящих волос.
– Ты мне за всё ответишь, негр, – злобно прошипела Тамара.
– Негр – это хорошо, – согласился Тима-сын и заложил ногу на ногу. – Давай, рассказывай, как ограбила моего папу. Рассказывай. Я буду слушать, потом советовать, как с тобой поступать, наглая женщина. Своровала всё. Пришла. Сидит, за-ра-за. Ругается еще. Папа чуть не умер. Написал записку. Я летел из Европа. Один день делал визу через амэрикэн посольство в Германия. Разрыв сердца получил. Папа тут лежит свеча руке. За что ты довела папу? Отвечай.
После хлесткой пощечины Лемков, Точилин и Ягодкин остались потрясены решительным поступком чёрного Тимы, но никто не посмел комментировать.
– Убьём её? – спросил Тима-сын всю компанию. – Разрежем куски, пожарим корыто? Репетиция был, да?!
Нарушил, как говорится затасканным литературным штампом, повисшую зловещую тишину, сам болезненный Лемков. Он хрипло откашлялся, кротко взглянул из-под чалмы полотенца на приёмного сына и попросил:
– Не надо, сынок. Грех это.
– В Америка я грохнул бы эта женщина, не задумался. Бросил труп Гудзон и плыви себе Раша.
Чёрный Тима зловеще помолчал, потом широко улыбнулся, сообразил, видимо, что изрядно всех напугал, сказал:
– Шутка, – и задорно рассмеялся.
Точилин с Ягодкиным задвигались, заёрзали задницами на колких пружинах продавленного дивана, облегченно похмыкали.
Царственным жестом усталой матроны Тамара убрала с лица блестящие пряди волос.
– Понятно. Шутники собрались. Давайте думать, придурки, что дальше делать, – устало предложила она.
– За придурков точно глаз дам! – обозлился уже серьёзно чёрный демон Тима и приподнялся, навис над велико-лепной женщиной. – Держит нас за придурков, стерва! Отдай папе всё! Картины, деньги и – вали! Куда хочешь, с кем хочешь.
– А если захочу с тобой, негр, – неожиданно смело заявила Тамара. – Поедешь?
– С тобой?! – презрительно прищурился Тима. – Твар! Никогда! Я лучше с улица за сто долларз сниму девушка, воспитывать буду, в Америка увезу. Но с тобой, стьерва и продажная простьитутка, – никогда!
– На том и порешим, – устало согласилась Тамара. – Кончайте валять комедию. Расходитесь. Нам надо с Тимошей потолковать наедине. Послезавтра утром мы улетаем через Афины в… Не важно. Улетаем в другой мир. В другую жизнь. Все свободны, господа. Паспорта, визы… я всё сделала, Тима. Вот твой паспорт, – она выложила потрёпанную красную книжицу Лемкова, старый его, зарубежный паспорт на обеденную лавку. – Собирать тебя – только умыть. Всё. Повторяю: все свободны! Переговоры окончены. Сейчас, – она глянула на золотые часики на своём запястье, – почти десять. Полчасика разрешаю надо мной издеваться. Морально. Потом подъедут мои ребятки и рассчитаются с вами сполна. С каждым. С тобой негр – особый расчёт!
– Плевал я на твоих ребьяток! – ответил Тима-сын. – Убьем её сейчас, папа! Такой наглый женщьина! Одурьеваю!
– Не стоит о неё мараться, сынок, – вяло возразил Лемков.
– Вот! – вскрикнула Тамара и вытянула над лавкой кулачок с зажатым мобильным телефоном. – Уже вызвала ребят. Будут с минуты на минуту. Они знают, где я!
Чернокожий Тима мгновенно перехватил её руку и выдернул синий телефончик с короткой антеннкой. Глянул на дисплей, повернув к банке со свечой, хмыкнул.
– Врьёт эта женщина! Всё врьёт, – вздохнул он. – Нет сети. Не достаёт в этом подвале твой «Сименс». Не достаёт. – Он вынул из внутреннего кармана пиджака крохотный сотовый, откинул крышечку, пиликнул по клавишам. – «Моторола» – другой дело! Работает. Чёрную братву позвать с Лумумба? С унивьера, а? Водку попьём вместе твое здоровье, папа. Что будем делать? Говори.
– Сваливать, – коротко ответил Тимофей.
Стуки
Компания за импровизированным столом шевельнуться не успела, как эхом по подвалу раздался грохот. Кто-то колотился с улицы в железную дверь.
– Начинаются… туки-стуки, – проворчал Точилин.
– Кто там колотится до моего помещения? – тихо пошутил жалкий Артур. – Может, на похороны кто пожаловал?
– Какие похороны? – возмутился Точилин. – Что ты несёшь, Бальзакер?!
– Открытки получили, вот и пришли, – размышлял Артур.
– С ЖЭКа, – прохрипел Лемков. – Или с РЭУ, как там нынче жилконторы называются? С милицией пришли. Опечатывать будут. Выселяют.
Удивительно, но Тамара безмолвствовала. Она сидела, напряжённая, ужасающая своей дикой красотой, и молчала. Глаза Точилина магнитом притягивались к глубокому декольте её кофточки.
– Открываем? – предложил Тима-сын.
– Сидим, – приказал Тимофей-отец. – Ждём.
В железную дверь продолжали гулко дубасить кулаками. Раздался шум шагов по гравию возле заколоченных амбразур подвальных оконец. Сиплым, мужским голосом с улицы заявили совсем рядом со ставнями:
– Там они сидят, сурки, там. Решётки навесили, суки.
– Ломать будем? – уточнили вкрадчивым голоском.
– А менты подвалят? – возразили сиплым. – Ждём.
– Бандосы, – спокойно сказал Тима-сын. – Пришли.
Все посмотрели на неподвижную Тамару. Она молчала.
– Молчишь, женщина? – спросил Тима-сын. – Сейчас говорить надо. Ты – молчишь. Кто пришьёл? Зачьем пришьёл? Зовьём чёрных братьев? А? Папа? Зовём? Драка устроим! Стрелять будьем! – и чёрный Тима решительно поддёрнул рукав рубашки, поднёс мобильный телефон к уху. Но Точилин отметил, что когда великолепный, приёмный сын Тимофея Лемкова и Африки нервничает, он смягчает слова мягкими знаками «зачьем», «будьем» и тому подбное.
– Погоди, Тим, – прохрипел Тимофей. – Сначала разберёмся кто есть кто и зачем. А уж потом…
– Давай, – согласился Тима-сын, устало зевнул. – Спать хочу, как звер. Глаза слип… слипают.
Точилин продышался, вспомнив, что уже давно никак не участвовал в действии, и мужественно спросил:
– Что, подруга, тебе есть что сказать?
– Тебе, Точила? Тебе – нет, – ответила великолепная в своей независимости стерва. – С тобой жалкий интель страница выдрана из жизни давным-давно и сожжена.
– Нормально, – проворчал Точилин. – Типа, уела.
– Точно. Бандиты. За картиной пришли, – подал голос из-под полотенца сгорбленный Тимофей. – Я Марику признался, что спёрли полотно и копию. Вот, пришли. Будут ставить на бабки. Счётчик включать.