Страница 9 из 12
Скрежет винтов действовал на всех предстоявших, более или менее уже расстроенных, самым неприятным образом. Это была самая страшная для родителей и родственников минута. Николай Иванович несколько минут оставался в обмороке. Когда его привели в чувство, то доктора (а их тут было множество) уговаривали его остаться дома, лечь в постель и не ездить ни в церковь, ни на кладбище. Но после обморока он вдруг как будто оживился и воскликнул: «Я не только буду сопровождать Колю моего до последнего его жилища, но ни за что не сяду в карету, а непременно пойду пешком: это даже будет мне полезно». И действительно, видно, это было ему хорошо, потому что Николай Иванович, невзирая на то, что зимний день был довольно холодный, хотя и совершенно безветренный, все время шел от своего дома до Петропавловской церкви на Невском проспекте близ Полицейского моста без шляпы, в легкой шубе внакидку и, со свойственною ему словоохотливостью, бойко, хотя и вполголоса разговаривал то с тем, то с другим из лиц, к нему подходивших, разумеется, преимущественно о сыне, которого он страстно любил и которого так преждевременно лишился, именно в ту минуту, когда только что начал возлагать надежды на улыбавшуюся ему блестящую будущность. Достойно внимания, что карьера знаменитого драматического артиста, которую за полтора почти месяца пред тем, 4 декабря 1836 года, предрекал ему Пушкин, вовсе не казалась Гречу для сына его невозможною, и, идучи за гробом своего Коли, он об этом говорил с окружавшими его, вспоминая поручение, данное ему покойным за немного часов до конца, о том, чтоб сказать Пушкину, что «ему не удалось войти в театральную, лицедейную жизнь, потому что он уходит в жизнь настоящую, в которой нет ничего лицедейного». При этом Греч спросил: «Послано ли было приглашение к Александру Сергеевичу? Он так любил Колю моего!»
– Как же, было послано с курьером из нашего министерства, а не по городской почте, – сказал Николай Иванович Юханцов, служивший тогда в Министерстве иностранных дел, вместе со старшим сыном Греча[87], по редакции «Journal de St. Pétersbourg» помощником редактора графа Сансе.
– Но только, – продолжал Юханцов конфиденциально, – как мне говорил курьер, которого я посылал к Александру Сергеевичу, тамошнее лакейство ему сказывало, что их барин эти дни словно в каком-то расстройстве: то приедет, то уедет куда-то, загонял несколько парных месячных извозчиков, а когда бывает дома, то свищет несколько часов сряду, кусает ногти, бегает по комнатам. Никто ничего понять не может, что с ним делается.
– Верно, пишет новую поэму, – сказал Греч, никуда столько дней не выезжавший, а потому и не знавший ничего о тогдашних городских слухах, против своего обычая знать все первому. – Я знаю, он обыкновенно так ведет себя, пока новое произведение создается в голове его. Ежели он что-нибудь превосходное напишет, не вроде, конечно, всего того, что по червонцу за стих недавно продавал нашему добрейшему Александру Филипповичу (Смирдину)[88], да напечатает в своем «Современнике» хоть в виде приложения, то журнал этот вдруг дойдет до десяти или двенадцати тысяч подписчиков. Ежели сведенборгисты не врут и душа действительно живет такою же загробною жизнью[89], как мы здесь, то моему Коле будет наслаждение прочесть на том свете в его новой жизни то, что написал оставшийся здесь обожаемый им Пушкин.
Николай Иванович Юханцов, облагодетельствованный Гречем и сильно к нему привязанный, всегда отличавшийся холодностью форм, имевших в себе много педантичного и напускного, искренно любил Греча, а потому, заметив из этих слов его расположение к собеседованию, долженствовавшему рассеять его мрачные мысли, сказал полутаинственно, что в городе относительно А. С. Пушкина идут иные толки, а именно что поговаривают о каких-то домашних, очень прискорбных, недоразумениях, о каких-то подметных и других письмах, даже толкуют, что все это может кончиться дуэлью между Пушкиным и каким-то кавалергардским офицером Дантесом, который приходится, с левой стороны, близкою родней, просто побочным сыном голландскому посланнику барону Гекерену[90].
Эта городская сплетня могла бы, конечно, больше заинтересовать Греча, даже во время печального шествия за гробом сына; да дело в том, что рассказ Юханцова совпал именно с тою минутою, когда церемония остановилась у портала Петропавловской церкви и множество лиц бросилось к гробу, чтобы внести его в церковь и поставить на возвышенный катафалк, против которого с кафедры пастор произнес свою речь на немецком языке, полную чувства и высоких христианских понятий.
По окончании речи, продолжавшейся (по обычаю немецких пасторов) почти до семи часов, покрытый гирляндами и венками гроб, снятый с катафалка, был снова принят множеством посетителей. Проталкиваясь в толпе довольно густой, чтобы участвовать в отдании последнего долга покойному, столь любимому мною, юноше, я нечаянно очутился на том месте в головах, где придерживал посеребренную скобу скорбный отец, предавшийся в это время снова всей своей горести. Публики было так много, что несшим гроб двигаться было трудно, как ни старались студенты, бывшие большею частью в ногах, раздвигать толпу, прося всех посторониться. Мы шли шаг за шагом. В это время Греч взглянул в сторону и увидел меня. Заметив на лице моем искреннее расстройство, а не напускную печаль, и увидев, что глаза мои были красны и опухли от слез, которых я не мог удержать, Николай Иванович приветливо протянул мне руку и сказал: «Спасибо! Вы один из тех, которые всею душою любили моего Колю. Я слышал, вы вчера посетили его и долго оставались при нем. Спасибо, спасибо! Всем, всем благодарен от души! Это стечение здесь всех любивших моего Колю хоть сколько-нибудь успокаивает меня. Надо испытать горе, чтоб узнать друзей». Он говорил это, плача почти навзрыд. Кто-то, не помню, кажется, ежели не ошибаюсь, генерал Андрей Яковлевич Ваксмут, который был женат на меньшой сестре Греча, умершей за несколько лет пред тем[91], сказал ему, что в числе посетителей, провожающих Колю, явились даже те, которые считаются его журнальными врагами, и что это доказательство того, что война из-за мнений не изменяет чувств человеческих в людях порядочных.
– Тем более мне жаль, – отозвался Николай Иванович, – что Александр Сергеевич Пушкин, которого боготворил мой Коля, о котором он говорил в последние часы своей жизни, не захотел почтить сегодня нас своим присутствием. Но ведь все эти господа-аристократы мнят о себе так много и считают себя людьми другой кости[92].
В этот момент произошло какое-то движение, совершенно неожиданное; сбоку через толпу кто-то пробирался с великим усилием, чрез что толпа сперлась, сомкнулась близ гроба, и я, совершенно неожиданно для себя, был оттеснен в сторону, так что волею-неволею должен был податься назад, к самому катафалку и никак не мог разглядеть, кто именно подошел к Гречу и сказал тогда ему довольно громко:
– Николай Иванович! Не грешите на бедного Пушкина, не упрекайте его в аристократизме, благодаря которому теперь, когда вы здесь оплакиваете сына, вся Россия оплакивает Пушкина. Да, он сегодня дрался на дуэли и пал от смертельной пули, которую не могли вынуть[93][94].
Тогда до слуха моего дошли слова Греча: «Велика, ужасна моя потеря, но потеря Пушкина Россиею ни с какою частною горестью не может быть сравнена. Это несчастие нашей литературы! Это народная утрата!..» Дальнейших слов я не мог расслышать за сделавшимся смятением, среди которого раздавались только слова, долетавшие до моего слуха: «Кто смел убить Пушкина? – Не может быть, чтоб это был русский человек!» На это слышался ответ откуда-то: «Француз Дантес, офицер нашей гвардии и полотер в аристократии». – «Смерть убийце Пушкина!»
87
Имеется в виду А. Н. Греч.
88
Речь идет о поэме «Анджело», напечатанной в альманахе «Новоселье» (СПб., 1834. Ч. 2. С. 49–80). А. В. Никитенко писал, что за эту поэму «Смирдин платит ему [Пушкину] за каждый стих по червонцу <…>» (Никитенко А. В. Дневник. Л., 1955. Т. 1. С. 141).
89
Имеются в виду последователи шведского оккультиста Эммануэля Сведенборга (1688–1772), который описывал потусторонний мир на основе своих видений; см. его книгу «О небесах, о мире духов и об аде» (De Caelo et Ejus Mirabilibus et de inferno, 1758).
90
Достоверных сведений об отношениях Ж. Ш. Дантеса и Г. К. де Геккерена нет. Юридически Дантес был приемным сыном Геккерена.
91
Имеется в виду Елизавета Ивановна Греч, которая умерла в 1832 г.
92
П. А. Вяземский писал в заметке, не предназначенной для публикации: «Греч при мне говорил со слезами на глазах, что Пушкин, может быть, часа за два до дуэли своей писал или послал через кого-то сказать (хорошо не помню) о живейшем участии, которое он принимает в его горе, и извинялся пред ним, что по каким-то неожиданным обстоятельствам сам быть у него не может» (цит. по: Ивинский Д. П. Князь П. А. Вяземский: материалы к историко-литературной биографии. М., 2020. С. 170). На самом деле Пушкин просил И. Т. Спасского передать соболезнования Н. И. Гречу после дуэли, 27 января (см.: Спасский И. Т. Последние дни Пушкина // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 336).
93
В то время я уже вел мой ежедневник; но тогда, конечно, и в голову мне не приходило, что эти записки когда-нибудь, 35 или более лет спустя, будут в печати как мои личные воспоминания. Ежели бы я имел это в виду, то, конечно, справился бы подробно о том, кто именно был этот вестник. Суматоха, произведенная в то время известием о смерти Пушкина, который тогда, впрочем, был еще только жестоко, хотя и смертельно, ранен, не дала мне возможности справиться, кто именно был этот вестник гибели нашего бесценного поэта.
94
Слух о дуэли разнесся по Петербургу немедленно. Одним из первых узнал о дуэли командир Кавалергардского полка генерал [Р. Е.] Гринвальд, который в тот же день, 27 января, подверг легко раненого Дантеса домашнему аресту. 29 января дело о дуэли было передано суду Конной гвардии и приказом по Отдельному Гвардейскому корпусу высказывалось пожелание – «дело сие окончить сколь возможно поспешнее». Презусом суда 1 февраля был назначен флигель-адъютант [А. И.] Бреверн, и в приказе стояло распоряжение: «судить его [Дантеса] военным судом арестованным». Суд отнесся к делу формально. Заключенный в Петропавловской крепости Дантес был 19 февраля приговорен к повешению, но был помилован Николаем I и выслан с фельдшером за границу, куда за ним последовала и жена его Екатерина Николаевна, урожденная Гончарова. Подробные сведения о последних днях Пушкина см.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.; Л., 1928, а также: Поляков А. С. О смерти Пушкина (по новым данным). Пг., 1922, и сборник: Модзалевский Б. Л., Оксман Ю. Г., Цявловский М. А. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пг., 1924. Материалы военно-судного дела собраны в книге: Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном. Подлинное военно-судное дело. 1837. СПб., 1900. Биография Дантеса помещена в книге С. Панчулидзева «Сборник биографий кавалергардов. 1826–1908» (СПб., 1908. С. 75–92); см. также биографический очерк, написанный Луи Метманом (Щеголев П. Е. Указ. соч. С. 354–370). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)