Тигр в камышах

Глинько, по легендам, появлялся на люди редко. У чудовища ростом в три аршина было поленообразное туловище, голова в виде нелепо-огромного чайника и загребущие руки, которыми он хватал людей, чтоб утащить на дно озера в расщелине кряжа, где с ним вместе якобы жило несметное число мойр.

Местные также утверждают (Пружальский), что по ночам вода в озере светится и кипит, хотя остается холодною на ощупь.

Речка Смуровка, продолжающая путь после небольшого разлива-озера у основания колеса, далее течет по огромной болотистой низине, заросшей камышами и кустарником — место, по Причетту, столь же нелюдимое и гнусное, как пуща у Чертовых Ворот. В камышах завелся странный зверь, невероятных размеров не то кот, не то рысь, что появляется чаще всего по полнолуниям, сея ужас среди местных жителей, задирая беспечных коз и заблукавших коров, а иногда и подгулявших выпивох, имевших несчастье забрести в камышовые дебри.

Марыся Усинская пропала в ночь клечального троицыного воскресенья. Анна сразу же заявила, что подозревает брата Мстислава в причастности к пропаже — а возможно, и к убийству — его жены.

Из рассказа Анны выходило, что после ужина Марыся сразу же ушла на хозяйскую половину, не дожидаясь супруга, который задержался в экзерсисном зале (Ханжин громко прочистил горло). Когда же Усинский наконец пришел в спальню, Марыси там не было. Встревоженный муж поднял на ноги прислугу, — обыскали сначала кватеры четы Усинских, затем и весь маеток, но от красавицы-хозяйки не осталось и следа…

Анна была разбужена шумом и криками слуг. По просьбе Мстислава она осмотрела личную спальню Марыси: ничего подозрительного, никаких следов борьбы или насилия. Радиографное сообщение в полицию было отправлено Анной с разрешения Мстислава, который, как ей казалось, был слишком спокоен для мужа, у которого только что бесследно пропала красавица-жена.

Заподозрив неладное, Анна решила наблюдать за Мстиславом. Ее подозрительность была вознаграждена. Уже почти под утро той же ночи, подумав, что Анна задремала от усталости, Усинский поспешно ушел из библиотеки, где они ожидали новостей от полиции, и быстро скрылся из маетка на своем любимце, фризском скакуне Апаче.

Главным поводом для подозрений стал тот факт, что за спиной Усинского, поперек коня, лежало нечто, завернутое в ряднину, — по очертаниям походившее на женское тело.

Усинский вернулся через два с небольшим часа, не обмолвившись словом ни с Анной, что специально встретила его у ворот, ни со слугами.

Марыся словно провалилась в воду.

Единственной уликой, страшным вестником дурного, что могло случиться с молодой красавицей, был клочок ее ночного пеньюара, который неведомо как оказался у смуровского дурачка по фамилии Державин. Но полицайные Смурова не смогли выжать из идиота ни единого осмысленного предложения о том, каким образом эта улика очутилась у него.

Державин, по мнению Анны, вряд ли имеет отношение к пропаже ее свояченицы. Кстати, фамилия у идиота совсем другая, а Державиным его стали называть по другой причине. Жители Смурова убеждены, что Глинько пытался утащить бедолагу в озеро, но тот неведомым образом вырвался, оставшись с помутившимся разумом — частенько в кабаках можно теперь слышать крики: «Держи его! Держи его!»; при малейшем намеке на Глинька идиот заходится криком.

Я сделал свое дело.

Теперь от Ханжина зависело, берется ли он за расследование. Опершись плечом на оконную раму, он глядел на улицу, теребя кончик шейного платка. Пауза была томительно длинной. Наконец, Ханжин утвердительно-коротко хмыкнул. Быстро подошел к аутлету и нажал сигнальную грушу домашнего аудиовода:

— Мадам Шеломицкая, суп из акульих плавников придется отложить… на неделю.

Мадам на той стороне линии разочарованно забулькали.

Я перевел дух и развел скрещенные до того пальцы. Приключения начинаются.

Небольшого росту кондуктор в поношенной, но чистой униформе ловко вспрыгнул на подножку экспресса. Вагон плавно качнулся на паровой подушке. Трель свистка была такой неожиданно резкой, что, казалось, сорвала капли конденсата с зеленых маслянисто-влажных стен вагона класса люкс; те градом посыпались сквозь плотные клубы пара на насыпь.

Локомотив коротко рявкнул в ответ свистку. Экспресс легко отчалил от перрона, ускоряясь с каждым мгновением. Пар скрыл здание вокзала и редких провожающих.

Я откинул спинку сиденья, открыл небольшую затейливо расписанную дверцу в стене и достал оттуда гибкие трубки аудофона. Косточки на концах трубок удобно легли в ушные раковины; немного поколдовав над выбором музыки, поочередно открывая и закрывая крохотные заслонки на дюжине медных трубок за дверцей, я нашел желаемое (двенадцатую симфонию Гершеля) и расслабился в коконообразном кресле.

Мичман в парадном комбинезоне с иголочки, сидящий напротив Ханжина, снял щегольски заломленную «таблетку»-шляпу и якобы небрежно повернул к цивильным нарукавную нашивку.

«Вторая Дунайская Флотилия Малых Броненосцев», прочел я на ней. Ниже на рукаве мичмана красовалась эмблема отряда, в котором он служил: скрещенные лучи прожекторов исходящие от двух плоских, как блин, мониторов. «Шмели жалят семирожды», гласила надпись по кругу.

Ханжин пренебрежительно дернул плечом и прикрыл глаза. Неприязнь сыщика к военным была мне хорошо известна. Я же считал себя армейскою костью, и имел для этого все основания.

Бур-аргентинская война двенадцатого года напитала Европу угаром романтики и лихого геройства. Поддавшись зову азартного своего сердца, я забросил практику в Армавире и отправился в Намибию. Королевские войска поначалу побеждали, напористо прижимая к океану плохо обученные, но превосходящие их числом десантные отряды «мараниллас», наемников Аргентины, отребья Южной Америки. Английские офицеры стали невероятно популярны у дам Дурбана и Йоханнесбурга; не меньшим вниманием пользовался на приемах и некий русский доктор.

Приемы постепенно сошли на нет по мере того, как настырные мараниллас перешли на полу-партизанскую войну. Англичане и их Пятый Интернациональный Корпус, к которому я был приписан доктором полевого шпиталя, были совершенно не готовы к такой возмутительной наглости. После серии ошеломительных побед аргентинцы усадили Корпус в плотный котел под Йоханнесбургом, откуда живыми вырвалось лишь около двух сотен конных — отстреливаясь, они унесли на рысях в ночь саванны русского доктора, метавшегося в горячке от шрапнельной раны.

На этом мои военные приключения не кончились. Пренебрегая деньгами ради бравады, размеренной жизнью участкового доктора ради варварски-примитивной, но спасающей жизни практики в военных госпиталях, и семейным счастьем ради мимолетных, но пылких увлечений, я прошел на гребне освободительных войн сквозь всю Африку до Марокко, откуда погрузился на последний пароход, увозящий остатки зуавов во Францию… с тем, чтобы через три недели очутиться в Индии и уже воевать против своих бывших однополчан на стороне сипаев. «Рюска», как звали меня индусы, переболел малярией и желтухой, вытащил с того света сотню-другую темнокожих сынов Шивы (я часто шутил, что из того количества рук и ног, что я оттяпал в течение своей индийской эскапады, можно было бы спокойно соорудить отряд в сотню сабель…) и в итоге вернулся в Россию, которая в это время уже с головой ввязалась в Балканский военный конфликт.

Патриотическое мое сердце дрогнуло, и я все же пришел на сбор-пункт. Меня отправили домой; состояние здоровья оставляло желать лучшего: огнестрельные, колотые, рубленые раны, контузия, плюс перенесенные тропические болезни. Странное чувство, с которым я вышел из сбор-рункта, любой назвал бы облегчением, но кавалер шестнадцати орденов и медалей армий девяти стран мира был задет. Дабы не дать воли непонятному чувству, я с радостью ввязался в драку с парой подгулявших служащих цепеллин-компании «Изяславль», которым не понравился издевательский смех цивильного пижона по поводу названия их компании, вышитой золотом на нагрудных карманах.