Тигр в камышах

— Идиоты! — хрипит Ханжин, когда я сдергиваю, оттаскиваю его от полузадохнувшегося толстяка. — Что же вы наделали, идиоты!!!

Земля вздрагивает под ногами. Часть озера вспухает, вздыбливается зеленой горой. Берег у мельницы лопается арбузной коркой. Мельница, ранее казавшаяся вечно-незыблемой, как само естество Земли, как часть ее, покрывается трещинами, сквозь которые прорывается наружу тот же зеленый, мертвенный свет. Жадно лижет темноту, прокалывает ее сотнями лучей.

Водяное колесо издав утробно-исполинский стон, кренится набок, и одна из громадных замшелых шестерней, вырвавшись из обоймы, катится под гору — страшное перекати-поле, нагоняет бегущих в панике людей, вдавливает их в камни…

Из-под земли рвется низкий, протяжный звук. Мне никогда не приходилось слышать ничего подобного. Стало быть, таков он и есть, Трубный Глас, про который твердил безумец Державин, в своих гипнотических речах смешавший разноязычные представления о Великом Конце… неужели он был прав?!

— Поздно, — Ханжин качает головой, растягивает губы в нервической улыбке. — Слишком поздно…

В его лице ни кровинки. Остекленевшим взором он смотрит на полыхающую мельницу.

Из недр, из нагромождения камней, изнутри полыхающей мельницы, со дна озера — несется страшный звук. Гортанный, полифонический, адский — в нем можно уловить некий ритм. Сочетания хрипов, треска, гула разбиты на периоды, повторяются равными долями.

— Что это, Ханжин?

— Он погиб, понимаете? — бормочет Ханжин, не глядя на меня. — Это защитная система, надо полагать. Как-то завязана на его личность. Трудно объяснить. Он говорил со мной, после того, как экстрагировал… изъял, словом, перенес меня туда, — он мотнул головой в сторону мельницы. — Никогда я не верил в телепатию, враки все это, — а вот поди ж ты, словно Глинько стал частью меня самого… я многого не понимал, это что-то запредельное, не для нас, не для… — Ханжин вдруг плотно взглянул мне в глаза, так, что екнуло что-то под ложечкой, — не для людей. Он пробовал раньше контактировать с Державиным… результат вы видели сами, — мой друг горько улыбнулся. — Поздно, Брянцев, не исправить…

— Что происходит, Ханжин? — мне неприятно видеть его бездеятельным, слабым.

— Вы только взгляните, снова рукав испортили, — мой друг улыбается, тщательно отряхивая пиджак. Его спокойствие в данной ситуации заставляет мое сердце облиться холодом ужаса. — Слышите периоды? Они сокращаются… Элементарно, дорогой Брянцев. Это обратный отсчет.

Роняя факлы, лампы, слеги и косы, спотыкаясь о тела, уклоняясь от обрушивающихся, летящих, объятых пламенем кусков мельницы, толпа бежит прочь из ущелья. Храпят обезумевшие лошади: одна из них проносится мимо нас по берегу, таща за собой по камням гусара с ногой, застрявшей в стремени. Надломленные белые крылья прочерчивают землю. Низвергнутый ангел.

— Обратный отсчет чего? — спрашиваю я.

Ханжин пожимает плечами:

— Не могу представить, как сработает защитный механизм. Скорее всего, полный вайпаут, как говорят наши коллеги в Лондоне. Не для людей, Брянцев, — повторился он. — Вспомните Причетта. Тайна, что погубила Усинских. Тайна свела с ума местечкового бонапарта. Теперь она похоронит самое себя… нет ли у вас сигариллы?

Лицо моего друга вновь принадлежит ему. Ироничный, спокойный Ханжин.

Ядовитый дым заполняет глотку и ноздри, мы заходимся кашлем, укрываемся рукавами, уворачиваемся от рушащихся горящих балок, но — упорно ныряем в самое сердце ада.

В ярких всплохах — та самая черная твердь.

— Жаль, не успели… сигарилла… — Ханжин вдруг громко, сумасшедше хохочет: — Брянцев, тигр ел не бабушку… — и отчетливо говорит, пребольно сдавив мне локоть:

— Тигр ест Марысю, Брянцев. Марысю. Буква «м», четырнадцатая буква алфавита. Двадцатое июня четырнадцатого года. Сегодня, Брянцев. Что-то должно случиться сегодня. Глинько дал знать Марысе, но за ней уже шла по пятам державинская свора… тем рисунком она пыталась предупредить Анну… и всех… Я не смог, не догадался вовремя… — Ханжин снова по-безумному горько хохочет.

Он тянет меня за рукав. Черная твердь. Черная жидкость. Я панически боюсь, что, как и в прошлый раз, она примет лишь Ханжина, а я останусь здесь, в аду.

На долю секунды видение мертвой Анны заставляет меня колебаться — но лишь на долю секунды.

Ее больше нет.

Вязкая, милосердная чернь принимает нас обоих. Она скрадывает звуки и видения ада.

Черная как нефть, равнодушная как ночь, ласковая, как забвение морфия искусного придумщика Байльштайна.

Мы ныряем во тьму.

…мелодичное потренькивание радиографа заставляет вздрогнуть.

Я смотрю на шейный платок Ханжина. Туда, где шелк ныряет под лацкан шлафрока. На ткань малахитового цвета упала крошечная капля джема. Наверняка расстроится.

Из распахнутого окна тянет разогретой смазкой, долетает пыхтение пассажирского люксомотива на остановке в конце Пекарской. Сквозняк колеблет штору, открывая путь солнечным лучам.

Лента момент-разговора резво ползет из приемника радиографа… взгляд мой рассеянно скользит вдоль и мимо: красный сторожок ленты экстренных сообщений — подставка с кочергами — бюро с картотекой — бронзовая статуэтка ганеши — прислоненный к откинутой крышке бювара каллиофон — офорты Калло с мельницею и бедствиями войны — котелок и метроном на книжном шкапу — иллюстрации из парацельсового травника в рамках

и

вот

снова

вижу

штору…

Я подхожу к окну и смотрю вниз. На углу у бакалеи стоит человек в диковинном наряде. Затертый кафтан с облезшими позументами и потрепанными шнурами, полысевшая меховая опушка воротника. У человека выцветшие глаза под белесыми ресницами. Шрам, похожий на завалившуюся набок букву «А», охватывает левую скулу и участок шеи. Пузырится слюна в углу рта; похоже, шрам повредил лицевые мышцы.

Человек кажется мне странно знакомым. Откуда?

— Брянцев, вы, наконец, примете сообщение? — спрашивает Ханжин.

Голос его доносится будто сквозь вязкий кисель. Воздух внезапно сгустился. Дурацкие ватные сугробы, какая-то детская, знакомая апатия болящести, обреченности вдруг заполнили комнату. Звенит серебряная ложечка о грань стакана. Пей, малыш, это поможет. Поможет? Доктор, я не умру? Что вы, Виктоша, лет до ста расти вам без старости. Безнадежно и муторно на душе. Боль, болезнь. Марево. Зыбь.

Откуда-то из этого дрожащего марева, незримой маеты, выплывает лицо девушки с тонкими чертами лица, с локоном, выбившимся из-под шоффэрского картуза. Кто? Как? Апатия мешает узнать, разглядеть… Что-то скребется, першит в горле, и застряет слеза на ресницах.

Ханжин смотрит на меня, приподняв бровь.

Радиограф все заливается. Я направляюсь к машинерии.

Паника, постоянная спутница дурных предчувствий, липкими, суетливыми пальцами пытается свихнуть нормальность сознания.

Но я давлю ее, как вошь.

Потому что красный сторожок ленты экстренных сообщений поднят.

Глаза бегут по прыгающим строчкам.

«Сегодня — 20 июня 1914 года. В событной ленте:

…Вулканические выбросы в Королевстве Исландском привели к задымлению воздуха и запорошению земель многих европейских держав. Полеты межимперских рейсовых дирижаблей большей частию отменены…

…Намедни в Сараево, в соответствии с санкцией губернатора Боснии-Герцоговины генерала Потёрека, была арестована группа активников тайной организации «Союз Смерти», поименно: Гаврило Принцип, Мухамад Мехмедбашич, Трифко Грабеш и Данило Илич. Группа планировала покушение на жизнь эрцгерцога Фердинанда… Эрцгерцог и его жена Софи имеют в планах посещение Сараево с целью благотворительного аукциона по случаю открытия музея…

…Канцлер Германский Дитц и Его Превосходительство секрет-маршал Печуров обменялись нотами протеста и, соответственно, неприятия оного. По сообщению германского радиографного общества Дас Вирт, взрыв непонятной природы и великой мощности в Луцком приезде привел к отравлению тысяч жителей в восточных областях Воеводства Литовско-Польского, а также к падежу скота и контаминации посевов… В соответствии с Вильненским Пактом, Германия ввела и разместила вдоль границы между Воеводством и Российской Империей шесть пехотных дивизий, три авиа-полка и две танковые бригады…