Тигр в камышах

Мы переглянулись.

Ханжин быстро подошел к стене, открыл шкертик, вентиль подачи газа — щелкнуло кресало, и восемь синих язычков пламени растеклись по поверхности мутного шара.

«Жидкость» в шаре вскипела неожиданно быстро, из отверстия сверху пошел пар, и светильник вдруг начал подниматься выше под потолок. Баланс нарушился, сообразил я; скрытый противовес за стеной опустился вниз, подтянув шанделир… и заодно открыл потайную нишу в стене под оконцем.

Ханжин первым бросился к нише, в которой виднелся медный рычаг, и потянул рычаг на себя.

Фальшивая стена беззвучно ушла в пол.

Пахнуло плесенью и еще чем-то чужеродным, отчего внезапно обострились все ощущения и почему-то захотелось поднять шерсть на загривке. Я не понимал, что происходит: усталость прошла бесследно, словно ее и не было.

Огромный камень занимал приличную часть открывшегося за фальшпанелью помещения. Собственно, он сам служил стеной — черный, гладкий, слегка матовый. Почти всю высоту камня занимала гравюра, подобие наскального рисунка, выполненного в одну тонкую линию. Рисунок явно был сделан много лет тому назад: нижняя часть его стерлась со временем, словно основание камня подмывалось речкою.

С рисунка на нас, печально наклонив непропорционально большую чанообразную голову, смотрел Глинько.

Сомнений в этом не было. Слишком много историй слышали мы про местного страшилку, слишком часто люди описывали эту нескладно велькую голову, соединяющуюся практически без шеи с пнем-туловищем, из которого торчали руки-крюки и ноги-ходороги, и те, и другие без пальцев, словно он был в… словно он надел…

Черт возьми, ошалело подумал я, и похоже, произнес это вслух, потому что Ханжин согласно кивнул головой и неожиданно громко икнул — похоже, он сообразил практически одновременно со мной.

Глинько, чудовище, жупел местечкового фольклора, был никем иным, как человеком в подводном костюме. Возможно, для смуровских обывателей, никогда не видевших аквакостюм, он являлся атрибутом исчадия ада, но мы насмотрелись на них вволю (а мой друг даже опускался под воду в аквакосте), когда расследовали исчезновение стиммарины «Невель», пропавшей из доков Петербурга летом одиннадцатого года. Мы разыскали подводное чудо века после двух недель упорной работы, в Петергофе… долгая история, заслуживающая отдельного рассказа.

Итак, Глинько невыразительно глядел на нас одним глазом-иллюминатором посередине тщательно выписанного на черном камне шлема акванавта. Но меня по-прежнему не отпускала непонятная тревога, что-то, все так же ерошащее загривок… древнее, подкожное чувство, доставшееся от предков.

Я понял, чем было это самое «что-то», когда Ханжин подошел к камню и стал рядом с рисунком.

Глинько был как минимум на две головы выше Ханжина. На те самые, которые без особого труда поместились бы в его «кастрюле»-шлеме. Безусловно, масштаб необязательно должен был отражать истинное соотношение, но…

Что-то громко чавкнуло под ногами Ханжина. Его ботинки залипли в черной субстанции, выступившей сквозь пол — она сочеталась по виду с материалом камня, но выглядела явно более податливой, словно разогретая смола. Он попытался выдернуть правую ногу из «смолы», но та не поддавалась… сыщик неловко оступился и, чтобы не упасть, оперся рукой о камень.

Кисть Ханжина погрузилась в черное нечто, которое до этого мы принимали за камень, увязнув в нем так же основательно, как и ноги.

Я подбежал и, ухватив друга за свободную руку, попытался подсобить, но не тут-то было. Он не паниковал, однако ощущение того, что тебя, как муху, поймали на липучку, было явно не из приятных. Прошло несколько секунд бессловесной борьбы с болотно-вязкой материей; пользы это не принесло, наоборот, Ханжин опустился в нее по колени…

— Что делать, Всеволод? — лишь в очень серьезных ситуациях позвлял я себе назвать моего друга по имени.

— Судя по скорости, до полного погружения осталось чуть больше минуты. У вас нет сигариллы, случайно?

Я пораженно взглянул на сыщика. Невероятное самообладание или безумство храбрых?

Краем глаза я заметил, что рисунок постепенно погружается в «камень», словно растворяясь в черной субстанции. Еще несколько секунд — и он исчез, но на его месте тут же появилось изображение… стимходки.

На мгновение мы позабыли о том, что жизни Ханжина угрожает опасность, настолько невероятным было превращение рисунка. Потом стимходка растворилась так же, как и Глинько, и вновь проявившиеся линии сложились теперь в силуэт женщины… Марыся! Я был уверен в этом; очертания фигуры молодой женщины легко угадывались и, главное, походили на те, что были запечатлены на ее портрете над камином в большой зале усадьбы.

Новая смена рисунка, и на черной поверхности появилось изображение мельницы… затем — снова Глинько, опять Марыся, и снова мельница.

Ханжин, пыхтя от напряжения, выдавил:

— Брянцев, вы понимаете, о чем это говорит? Глинько — Марыся — мельница… Нам во что бы там ни было нужно пробраться к чертовой молотилке. Я уверен, все ключи к разгадке находятся там!

Он сумасшедший, с отчаянием подумал я, продолжая без особой пользы тянуть Ханжина за руку.

— Да отпустите же вы меня! Вы что, не видите?! — Сыщик вытянул подбородок в сторону рисунка, который теперь показывал… самого Ханжина (по крайней мере, мне очень хотелось так считать), погрузившегося по колени в «смолу». Следующим было изображение моего напарника в какой-то овальной штуковине наподобие большого яйца, застрявшей в некоей стене. Штуковина плавно превратилась в мельницу, затем снова в Глинька, и снова — в Марысю.

Мои нервы, наконец, не выдержали. Я заорал в полную мощь легких и изо всех сил дернул руку Ханжина — наверное, я повредил бы ему или локоть, или плечо, но, к счастью или нет, потерял равновесие и шлепнулся в «смолу» боком.

К моему огромному удивлению, я здорово ушибся: та же самая вязкая субстанция, что неумолимо втягивала Ханжина, оказалась твердой, как базальт, для меня. Неестественность подобного явления на несколько мгновений парализовала мое сознание. Я отпустил руку Ханжина. Оказалось, этого было достаточно, чтобы он, судорожно всхлипнув, буквально провалился в ставшую жидкой, как вода, черноту под ногами.

— Ханжин! — Я упал на колени, по-глупому пытаясь воткнуть руку в мгновенно затвердевшую материю вслед за моим другом… Тщетно.

На матово-черной, идеально ровной поверхности лежало большое, пестрое перо птицы. Крупная дрожь пронзила меня.

Это был тот самый «предмет», что Ханжин снял с кафтана городского дурачка, пускающего слюни и несущего белиберду. Страусиное перо.

Такое, что использовались гусарами Вишневецкого для их поющих крыльев. Тех, которые мы слышали сегодняшней ночью в камышах.

Полицайная стимходка квохчет, стараясь развести пары помощнее, но получается неважно. Мои кисти схвачены наручниками. Мне плевать.

— Вы представить не можете, какую роль играл господин Усинский и его мельница в жизни Смурова, — возбужденно жестикулируя, говорит Лестревич. Он, кажется, является патриотом города. Но с патриотами мы единожды уже имели дело в ресторации…

Восторг, любовь, с которыми он говорит об Анне, больно резонируют в моем сердце. Лестревич знал Анну Усинскую с детства, их родители дружили семьями. Прикидывая, что в отрочестве он (по традиционному сценарию) наверняка поклялся ей в вечности своих чувств, я морщусь и переключаю мозг на события последних дней — благо, для это не нужно сильно напрягаться.

В памяти, кажется, навечно отпечаталось лицо Ханжина, наполовину ушедшее в «смолу». Ступор от происшедшего с ним сделал всю процедуру моей «поимки» бескровной. Я попросту сдался полицайным; они радостно навалились на меня кучей-малой в полтора десятка вонючих шинелок и стоптанных кирзачей.

Лестревич везет меня в уезд. Стимходка статского не отличается скоростью, но бесплатной, то бишь государственной, стимходке «трубу на ходу неча клёпить», как сказала бы Анна Усинская, переводя на риветхедский сленг обычное «дареному коню в зубы не смотрят»…