Одна на миллион

К утру смелости у меня поубавилось. Особенно когда я спустилась к завтраку.

Отец заговорил не сразу. Пока поглощал свою овсянку, просто буравил меня взглядом исподлобья. Вера тоже скорбно молчала. Было очень неуютно, поэтому я, поклевав немного, встала из-за стола.

– Спасибо, что-то нет аппетита, – промямлила я.

– Сядь, – рявкнул он.

Я обречённо опустилась на мягкий стул. Приготовилась слушать очередную порцию нравоучений-оскорблений. То есть наоборот – пропускать мимо ушей.

Отец распекал меня с двойным усердием, но я гипнотизировала серебряную солонку и думала о своём. Подняла на него глаза, когда он прогрохотал:

– Ты вообще понимаешь меня? Или ты всё делаешь мне назло?

Я не знаю, что конкретно он мне выговаривал, но представить не сложно. И, наверное, правильнее было бы смолчать – этим я и так все две недели занималась, почти привыкла. Но он смотрел на меня с такой неприязнью, что я не выдержала.

– Послушай, папа, если ты меня так ненавидишь, то какого чёрта заставляешь жить с собой? Почему не оставить всё, как было? Я бы жила в Геологах и глаза тебе не мозолила…

– То есть ты предлагаешь мне не обращать внимания, как моя дочь скатывается на самое дно?

– Да не на какое дно я не скатываюсь! Встречаться время от времени с друзьями – это нормально! Тем более я взрослый человек...

– Это ты – взрослый человек? – отец прямо взвился, как будто я не просто констатировала очевидное, а выдала нечто из ряда вон. Мне бы остановиться, но я тоже уже завелась.

– Может, ты забыл, но в сентябре мне двадцать два исполнится. И уж извини, но как мне провести субботний вечер, я могу решить сама.

Отец прямо потемнел лицом, отшвырнул ложечку, которой уже десять минут мешал остывший кофе. Раздул ноздри и так крепко стиснул челюсти, что выступили желваки. С минуту он испепелял меня взглядом, потом процедил:

– В таком случае сама решай и на какие шиши ты будешь проводить свои субботние вечера... и всё остальное.

– Что? – мне аж подурнело.

Он не мог говорить это всерьёз! 

– Твою карту я немедленно блокирую. Раз ты такая взрослая, то сама изыщешь себе средства к существованию. И в этом доме тебя тоже никто не держит.

– То есть я могу вернуться в Геологи? – без особой радости уточнила я.

– Вернуться в Геологи ты не можешь. Там будут жить родители Веры.

– Родители Веры?! Как так? – задохнулась я. Вера застенчиво потупила взор.

– Вот так. Они уже пожилые, мы решили перевезти их сюда.

– Но почему в Геологи? Это же мой дом!

– Это мой дом, – отчеканил отец. – И кому там жить – решать мне.

Отец поднялся из-за стола, взглянул на меня сверху вниз.

– В чём дело? Ты же у нас взрослый человек, сама сказала. Потому должна понимать, что взрослый человек не только решает, где ему гулять, но и где жить. И как жить, и на что. Так что действуй, решай, строй свою жизнь своими силами.

– То есть ты меня гонишь на улицу с пустыми карманами? Да ты отец года! – голос у меня дрожал, и выглядела я сейчас наверняка очень жалко.

– Никто тебя не гонит. Спонсировать твои развлечения я не обязан. Однако предоставил тебе и крышу над головой, и полноценное питание, – он кивнул на стол, на тарелки с овсянкой, на блюдо с хлебцами, на вазочку с джемом. – У многих взрослых и самостоятельных и такого задела нет. И ничего, как-то живут, устраиваются и даже добиваются успеха.

Этой триумфальной речью он покончил с завтраком. И со мной.

Затем попрощался с Верой, с Воблой, которая тут же возникла на пороге столовой, а до этого, несомненно, подслушивала, сообщил им, когда вернётся и уехал.

15

– Энжи, детка, попробуй, не бойся…

Руслан протянул сигарету с марихуаной, эм… косяк или джоинт – так, кажется, это называется?

– Кайф гарантирую! – он блаженно закатил глаза к потолку.

Я упрямо мотнула головой и поморщилась. Достал!

Нет, правда, у Киселёва просто-таки идея-фикс «накурить» меня. Хотя он называет это по-другому: то расширить границы сознания, то уйти от мерзости бытия. Ну и всё в таком духе.

Обычно с такими предложениями я сразу посылаю Руслана в долгое пешее странствие. Не потому что я такой убеждённый противник подобного релакса – мне вообще глубоко без разницы, кто и как расслабляется. Просто это не моё. И я ему тысячу раз об этом говорила.

Но сегодня я расстроена и подавлена, поэтому на словесные пикировки не способна ни морально, ни физически.

Всё дело в отце. Он превратил мою жизнь, ещё недавно такую насыщенную и интересную, в тоскливое болото. Я как в тюрьме. На цепях он меня, конечно, не держит, но это и необязательно.

Он ведь не соврал – в тот же день заблокировал карту. Теперь я не могу купить себе даже самый дешёвый кофе или взять такси.

Иногда, вот как сегодня, за мной приезжает Киселёв – выводит в свет. Но и в компании наших я всё больше чувствую себя не в своей тарелке. Поэтому на этот раз даже упросила Руслана уехать из клуба пораньше и посидеть-пообщаться где-нибудь вдвоём.

Наши сразу засыпали вопросами: куда? зачем? почему так рано? Пришлось соврать, что от шума разболелась голова, но на самом деле просто надоело притворяться, что у меня всё замечательно, когда хотелось пожаловаться кому-нибудь на тирана-отца, на Воблу, которая, как мне кажется, за мной следит, на несправедливую судьбу.

– Что-то, Энжи, в последнее время ты стала вечно сливаться, – заметила Вика Лапшина.

– Можно подумать, тебе без меня скучно и одиноко, – фыркнула я и тем не менее напряглась.

В нашем кругу бедность – не порок, в нашем кругу бедность – позор. И из всех Лапшина первая перестала бы со мной общаться.

Мы поехали к Киселёву домой. Жил он в самом центре, на пересечении Ленина и Горького, в сталинской трёшке. И жил один, хотя частенько у него обитал кто-нибудь бездомный. Да я и сама подумывала не перебраться ли к нему. Но вспомнила, какие к нему маргинальные личности порой захаживают и какие бывают у него дикие загулы, сразу отбросила эту мысль.

Хорошо, что в этот раз в квартире Киселёва постояльцев не оказалось, хотя было ощущение, что здесь совсем недавно гулял цыганский табор.

– У меня не прибрано, – оповестил Руслан с виноватой улыбкой, как будто я сама не вижу.

Я махнула рукой – разбросанными вещами меня не напугаешь.

Он врубил какую-то комедию, приволок пива. Я, конечно, цедила эту кислятину, иначе разговор бы не вязался, но всё-таки пиво не мой напиток. Ну, первая бутылка – не мой. А там уже без разницы.

– Всё, Русланчик, это предел. Он лишил меня всего: денег, дома, в котором я выросла. Всего. И унижает меня постоянно. А если споришь – ещё хуже выходит. И родителей этой полудохлой рыбы Веры пустил в мой дом наверняка лишь затем, чтобы мне ещё больше досадить. Я как представлю, что там, где мы жили с мамой, теперь эти… убить всех хочется.

Фильм закончился, а я даже не вникла, о чём он был, увлечённая своими жалобами. Киселёв слушал меня, кивал, понимающе причмокивал, время от времени изрекал что-нибудь глубокомысленное.

Наконец я выговорилась, но лучше почему-то ни черта не стало. Тягостно, безысходно, хоть в голос вой. Я и правда всхлипнула:

– Я так скучаю по своему дому. Я так скучаю по маме. Лучше бы я тогда вместе с ними разбилась…

– У-у-у. Что-то ты, подруга, совсем расклеилась. Говорю тебе – попробуй курни. Сразу же полегчает, это я тебе как доктор говорю. Это же не наркота.

– Угу, все так говорят, а потом в ходячий труп превращаются…

– Не-е-е, Энжи, ты что, я бы всякий хардкор тебе и не стал предлагать. Да я и сам тяжёлое ни разу не пробовал. Спайсы эти всякие, фу. Нафиг надо. А каннабис-то – ерунда, травка, натур продукт. Да не бойся, Энжи, с одного раза не привыкнешь, и даже с тысячи раз. Это просто чтоб попустило немного, словишь лёгкий кайф и всё. А то у тебя разговоры уж совсем за упокой пошли.