Страница 19 из 47
Она стоит совсем рядом, я слышу, как глубоко она дышит, ощущаю доносящийся от неё аромат ванили. Хотя моя футболка тоже ванилью пропахла, да и вообще, кажется, весь дом пропитался этими ароматическими палочками.
Проигнорировав мою реплику, Ромашкина манерно разворачивается и идёт к окну. Положив ладони на продоконник, какое-то время молчит, а потом стреляет:
— Знаешь, за эти дни я начала думать, что ты в общем-то нормальный, но сейчас понимаю, что ошибалась. Ты бездельник, пофигист и бабник.
— С одной стороны это звучит как комплимент.
— Ну если для тебя бабник это комплимент, то мне тебя жаль.
Ложусь на застеленную розовым пледом кровать и, скрестив ноги, закладываю руки за голову.
— А меня не надо жалеть, всё у меня зашибись: дом, тачка и выгляжу ничего так. После универа меня ждут большие перспективы, а что ждёт тебя? Унылая Аризона? Вряд ли. Скорее всего, твой Джон тебя бросит, потому что терпеть твой несносный характер никто в здравом уме не станет.
— Откуда ты знаешь, что его зовут Джон? — медленно проговаривая слова, Ромашкина оборачивается и словно хищница двигается в мою сторону. — Я не говорила, как его зовут. Ты что, лазил в моём телефоне или разговор подслушал?
— Пф, больно надо.
— Откуда. Знаешь. Его. Имя.
— Стены тонкие. И окна закрывать надо.
— Значит, подслушивал, — сквозь зубы шипит она. Неожиданно из темноты выныривает плюшевый медведь и впечатывается мне в морду. Едва успеваю сбросить игрушечного гризли, как тут же ловлю фейсом диванную подушку. — У тебя совесть есть вообще? Мои личные разговоры на то и… — швыряет следующую, — …личные, чтоб их никто не слышал, гамадрил недоделанный!
— Всё, лапуля, брейк! А-а, чёрт, только не они! — в последнюю секунду уворачиваюсь от увесистых боксёрских перчаток. Совершив ещё манёвр, едва не лечу с кровати, но в последний момент цепляюсь за её юбку и тяну на себя. Ромашкина падает сверху и бойко отбивается, не забывая сыпать проклятиями.
— Пусти! Пусти, кому говорю! Я сейчас заору! На весь дом!
— Не страшно — брачные игры, у меня современный отец, он поймёт.
— Фу! Брачные игры с тобой? Совсем, что ли, из последнего ума выжил!
Её свисающие вдоль щёк волосы щекочут моё лицо; она тяжело дышит и явно не собирается сдаваться, но подобная игра мне начинает нравиться: я сильнее прижимаю её к себе, не без удовольствия ощущая под ладонями гладкие бёдра.
Два пива за мой счёт чуваку, что придумал мини-юбку. Поистине лучшее изобретение человечества.
— Малиновский, — пыхтит и шумно сдувает мешающиеся пряди, — я сейчас правда начну кричать.
— Моя кровать подходит для этого куда лучше, чем коридор.
— У тебя все мысли ниже пояса! Ты не человек, не-ет, ты животное, живёшь только низменными инстинктами. Как одноклеточный! Нет, даже хуже! И прекрати называть меня этим ужасным словом. Я тебе не лапуля, понятно? Евгения Александровна, вот как меня зовут!
Ловко спихиваю её с себя, переворачиваю на спину и нависаю сверху.
Её руки плотно припечатаны к матрасу моими; она пробует ударить меня ногами, но их я тоже надёжно держу. Тогда она начинает опрометчиво двигать бёдрами, не теряя надежду вырваться. Вправо-влево, вверх-вниз. Пыхтит, сопит, стонет.
А мне двадцать один. Подо мной женщина в задравшейся юбке…
— Малиновский! — Ромашкина широко распахивает глаза и на мгновение замирает. — Это что это такое там у тебя в кармане?
— У меня нет карманов, малышка.
— Нет карманов… — повторяет задумчиво и тут её осеняет: — Ты совсем офигел?! Да как ты… Извращенец! Маньяк! Люди-и! Помогите-е! Николай Филиппович! А-а-а! — и приступает вырываться с новой силой.
В этот момент в комнате резко вспыхивает свет: Ромашкина щурит глаза и пытается отвернуться от раздражающего источника, при этом как-то обмякая и оставляя попытки к побегу. Только лишь тяжело дышит, так, что я вижу, как бешено колотится её сердце под тонкой тканью футболки.
— Что у вас тут случилось? Я слышал крики! И, кажется, своё… — отец вбегает в комнату и застывает, — …своё имя… О-о, простите! Если что, я нечего не видел, у меня зрение минус три с половиной, — и, прикрыв глаза ладонью, спешно ретируется.
— Ну всё, теперь твой папа будет думать, что я шлюха, — обречённо изрекает Ромашкина, продолжая покорно лежать подо мной.
— Хуже: он думает, что ты моя жена. Хотя… это же так и есть… — играю бровями и перевожу глаза на её декольте. Видимо, что-то в этом моём взгляде её насторожило — она как-то вся сжалась и жалобно так:
— Может, ты всё-таки с меня слезешь? Пожа-алуйста.
Неохотно расцепляю пальцы и освобождаю её руки, затем не менее неохотно откатываюсь в сторону.
Ромашкина с достоинством английской королевы садится на край кровати, поправляет растрёпанные волосы, разглаживает на юбке складки.
— Я так понимаю, спать ты сегодня собираешься в этой комнате? — кидает абсолютно ровным тоном не оборачиваясь.
— После того, что увидел отец, он вряд ли поверит, что мы в ссоре.
— Хорошо, здесь так здесь, — как-то слишком уж спокойно соглашается она и поднимается. — Но учти, у меня под подушкой лежит газовый баллончик и поверь — рука не дрогнет. Так что только попробуй, хоть одним пальцем…
— А чем-то другим можно?
Она поворачивает голову и в её взгляде читается ледяная решительность:
— Повторяю — рука не дрогнет.
Часть 18
Ночью я сплю крайне плохо.
Мне снится Джон, тяжело взбирающийся на вершину снежных Альп; колючий ветер дует ему в лицо, снег облепляет ресницы и рядом маячит Малиновский в серых домашних трениках потягивающий вейп, и без какого-либо оборудования с лёгкостью его опережает.
Но что самое ужасное в этом сне, из-за чего я классифицировала его как кошмар, я стою на вершине горы и болею за Малиновского!
“Давай, Богдаша! Ты сможешь!”
Уму непостижимо!
Просыпаюсь в холодном поту и до самого утра больше не могу уснуть, потому что мне кажется, что стоит только закрыть глаза, как Малиновский вероломно заберётся ко мне под одеяло. Раз десять я вскакиваю с твёрдым ощущением того, что он уже где-то поблизости, но он лежит на софе, укрытый с головой пледом и громко храпит. Так громко, что даже если бы я не спала неделю и добралась, наконец, до вожделенной постели, то всё равно бы не уснула.
Когда прозвенел будильник я ощущаю себя полностью разбитой. Кое-как собираюсь в университет: сушу феном волосы, крашусь на автомате, одеваюсь, Малиновский же продолжает спать, всё так же укрытый пледом, только сопит как-то подозрительно тихо. Даже пришлось подойти и послушать, дышит ли он.
Трясу его за плечо — бесполезно. В конце концов решаю, что его прогулы это не моё дело и с почти спокойной совестью спускаюсь в гостиную. На диване, с чашкой кофе в одной руке и айпадом в другой восседает Николай Филиппович.
— Доброе утро, — деловито кидает он и возвращается к чтению. Сейчас, гладковыбритый и в рубашке модного лососевого оттенка он ещё больше похож на Богдана и выглядит так молодо, словно это не отец вовсе, а его брат-близнец.
Интересно, каково это — когда твой папа такой такой красавчик? Мой папа тоже ничего — сероглазый брюнет, правда, выглядит старше и не такой подтянутый, но это не помешало ему после развода с мамой почти сразу же снова жениться на девице на десять лет моложе. Благо, для мамы это не стало каким-то шоком, оказалось, он всегда погуливал, но им хватило ума ни разу не скандалить при мне и отлично изображать любящую семью.
Когда я спросила у неё потом, почему она безропотно терпела его неверность, она ответила, что когда человек кого-то сильно любит, он готов жертвовать чем-то. Ради любви ко мне мама пожертвовала возможностью стать по-женски счастливой. “А сейчас мне уже сорок, Женя, о какой личной жизни речь!”
Нет, я ни за что не стану терпеть подобное!
— Вчера кто-то специально вырубил свет, представляешь, — делится Николай Филиппович и хмурит густые тёмные брови. — На пыльной дверце щитка остались свежие отпечатки пальцев. Кому это понадобилось и, главное, зачем?