Страница 3 из 5
Я думала четко, ясно: переезд в дом на холме и новая ситуация высвободили какие-то способности, что прежде были заперты и зажаты. В пятьдесят я стала сильнее физически – как раз с этого момента кости вроде бы должны терять прочность. Мне хватало энергии, потому что не было других вариантов. Мне нужно было писать, чтобы обеспечивать детей, и нужно было таскать все эти тяжести. Свобода не бывает дармовой. Всякий, кто добивался свободы, знает, чего она стоит.
Из сада в нашем семейном доме я притащила два огромных каменных цветочных горшка и выставила их на балкон своей спальни. Балкон размером с длинный узкий прилавок. Места там едва хватало для круглого садового столика и двух стульев. Горшки казались океанскими лайнерами в сельском пруду. Они были не отсюда. Не из этой новой жизни в небе и с широкими видами на Лондон. Унылый коридор в подъезде в семидесятых выкрасили в рябой серый: наверное, в тон серой пленке, которой затянули шелудивые зеленые ковры. Свет в коридорах горел круглые стуки: зловещие неизменные сумерки. А временами накатывало ощущение какой-то внутриутробности и наркотического бреда; будто висишь в сером пузыре. Моим друзьям этот дом казался похожим на декорации к «Сиянию».
Я стала звать свой подъезд коридорами любви.
Курьеры, привозившие что-нибудь в первый раз (а квартир в том доме больше ста), выглядели слегка испуганными и растерянными. Если прикрыть глаза, можно было представить, что наш коридор – вроде манхэттенских апартаментов Дона Дрейпера из «Безумцев» – после небольшой катастрофы. Легкого землетрясения, в момент которого новые обитатели дома могли увидеть проблеск того, как дом выглядел в былые дни. Однако, если зайти в квартиру, то она после нашего темного викторианского дома казалась светлой и просторной. От рассвета до заката мы жили с небом: его серебряными туманами, летящими облаками и менявшей облик луной.
Иногда вечерами я работала на этом тесном балкончике, кутаясь в пальто, и мне казалось, что далекие звезды совсем рядом. Заставленный книжными стеллажами кабинет из прошлой жизни я сменила на черное зимнее небо в звездах. И вот тогда я впервые почувствовала вкус к британской зиме.
Мне подарили два молодых земляничных деревца, и им нравилось жить на балконе. И как только это вечнозеленое растение ухитряется принести в ноябре алые ягоды? Наверное, этот вид сформировался до последнего ледникового периода, и поэтому любит холод. В иные вечера я работала в спальне, как студентка, только без пива, чипсов и косяка. В прежней жизни я привыкла работать рано по утрам, но теперь превратилась в личность утро-вечер. Не могу понять, что тогда случилось с моим сном. После перетаскивания всех этих тяжестей дико было сидеть и раздумывать, как выстроить слова в одном-единственном предложении. Через три дня после переезда где-то перед рассветом на монитор села огромная сонная пчела. И в то же время раздалось какое-то жужжание под колпаком лампы. Оглядевшись, я насчитала в комнате пять пчел, более энергичных, чем царица, прикорнувшая на моем экране. Сколько себя помню, то и дело со мной случались какие-то истории, связанные с пчелами, и я часто задумывалась, почему героев волшебных сказок, оказавшихся в лесной чаще, почти никогда не кусают и не жалят насекомые. Красная Шапочка, отправляясь через ельник и березняк с пирогом для бабушки, рисковала, что комары обгложут ей ноги задолго до того, как волк соберется и сожрет ее целиком. А что муравьи, пауки, клещи и слепни, с которыми она и мы делим эту землю? Откуда прилетели эти лондонские зимние пчелы? Видно, они влетели в комнату, посетив земляничные деревья на балконе. Мне казалось добрым знаком, что пчелы рады моему обществу и в дни моего счастья, и в дни бедствий. И как мне было с ними ужиться? Я потушила лампу, выключила ноутбук и вышла из комнаты. Растянувшись на диване в гостиной, где вдоль стен еще громоздились двенадцать нераспакованных коробок, я вдруг вспомнила стихотворение Эмили Дикинсон. Я могла бы сказать, что оно явилось в моей голове из ниоткуда, но ведь такого места, как нигде, не существует. Все мои книжки Дикинсон набирались сырости, лежа в книжных коробках, что плесневели в гараже. Они не шли у меня из ума.
Мне было жаль, что слава не дала Эмили крыльев, пока та была жива. Я знала, каково это, когда всё против тебя, а надежда, по слову Эмили – это пернатое создание, что не прекращает петь несмотря на все неудачи и неблагодарность. Эмили Дикинсон стала затворницей. Как знать, не наказывала ли она себя за свое стремление к свободе, за сопротивление любому диктату? Еще один текст Эмили возник из ниоткуда, которое все равно – где-то, и в этом тексте было слово «жена». Я смогла вспомнить только первую строчку:
Я гадала, с чем же это она покончила, и уснула в джинсах и обуви, как ковбой, вот только прерией моей было небо.
Той зимой мы с дочерью полюбили есть на завтрак апельсины. Вечером накануне мы чистили их и делили на дольки, варили сироп из меда и воды и оставляли в холодильнике. Потом стали экспериментировать, добавляя кардамон и розовую воду, но решили, что это будто с утра пораньше есть цветочные лепестки. Пчелам бы понравилось, но мне не хотелось зазывать их в компанию. Я купила часы из тех, что каждый час поют голосом новой птицы. В семь утра королек добавлял свой призыв к голосам собратьев, певших в темных зимних кронах. В четыре часа дня уже снова было темно, и в часах принимался барабанить и трещать большой пестрый дятел. Возвращаясь вечером домой, я, бывало, слышала песню соловья, встречавшую меня в серых коридорах любви.
Пока старшая дочь была в университете, наша семья из четырех человек ужималась до двух. Трудно было привыкнуть к пустому столу и к тому, что никто не вопит. Тогда я стала одалживать другую знакомую мне семью с нашей улицы – приглашать их едва ли не каждое воскресенье на обед. Так нас становилось шестеро, и наша маленькая семья превращалась в большую и шумную компанию. Они были умными, эти люди с нашей улицы. Понимали, что мне хочется расширить мою собственную семью, но никогда этого не говорили, ни шепотом, ни по секрету. Они приходили и в хорошем, и в дурном расположении духа: в зависимости от того, потерял ли кто-то в тот день кроссовки, ключ от дома или телефон. Мы садились за обед, пили много вина, и гости смеялись над моими птичьими часами. Поскольку приходили они обычно около часа, их приветствовала серенада зяблика. А в момент прощания поднимала крик сипуха.
Если я не писала, не преподавала и не распаковывала коробки, то занималась прочисткой засорившейся раковины в ванной. Я все развинчивала, подставляла ведро и потом сидела, не понимая, что делать дальше. У кардиолога, жившего ниже, я одолжила какую-то хитроумную машинку. Она походила на пылесос, только у нее был еще тросик, который нужно заправлять в трубу. Дело было ранним утром, и я ходила, накинув на ночную рубашку куртку. Не то чтобы я надевала ее специально для этого занятия, просто она висела на крючке в ванной и была теплой. В этом контрасте между практичной толстой курткой и полупрозрачной ночнушкой, казалось, суммировалась вся моя ситуация, только не было ясно, какой выходит итоговая сумма. Теперь, уже не будучи в браке с обществом, я превращалась во что-то новое – или в кого-то. Во что и в кого? Как бы мне описать это странное ощущение растворения и распада? Слова должны распахнуть сознание. А когда слова закрывают сознание, будь уверен, что кто-то уменьшился до полного исчезновения.
3
Пер. В. Емелина.
4
Пер. Я. Пробштейна.