Подранки

Маму после войны несколько раз вызывали в милицию. Возвращалась она хмурой, поникшей, с заплаканным лицом. Говорила, надо уезжать отсюда: жить по-человечески не дадут! И в конце сороковых годов они уехали на Украину, к подруге мамы по партизанской работе. Но через полгода их нашли и здесь. И маму снова куда-то вызывали. И она снова возвращалась с землистым от страха и боли лицом.

И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не умер Сталин. Об этом с радостным восторгом на лице говорил бывший товарищ мамы по борьбе с немцами, командир партизанского отряда дядя Янко, который приезжал в гости после освобождения из тюрьмы, куда его посадили, когда кончилась война. Мама говорила, что его обвинили в провале какой-то важной военной операции. Дядя Янко плакал, пил водку и много курил, постоянно поглаживая правой рукой культю левой – последствие ранения и операции. Он и посоветовал маме уехать куда-нибудь в глубину страны: в Сибирь или на Дальний Восток, как-то спрятаться, раствориться. Как раз началось движение за освоение каких-то целинных и залежных земель. Мама съездила в областной центр и получила разрешение и направление ехать куда-то далеко, аж за озеро Байкал! Алесь видел его на школьной карте.

– Сами-то откуда будете? – капитан Грудинин сдвинул морщины на лбу, прицеливаясь пером ручки в бумагу, но так и не решаясь писать.

– Из Белоруссии… То есть с Украины. В Белоруссии мы родились… Жили. А потом в Украину уехали. Село наше погорельское. Голодно было. Колхоз бедный. И мы жили бедно. Мама в школе работала. Она русскому и немецкому языку учила. Мы думали, на Украине легче жить будет.

– И что же?

Павлинка отрицательно покачала головой и вздохнула:

– Ещё тяжелее.

– А как называлось ваше село? – Грудинин воевал на Втором Украинском фронте, освобождал немало населённых пунктов. Может быть, фронтовая дорога проходила в местах, где жили эти дети?

– Качки! – охотно ответила Павлинка. – Есть такое на Днепропетровщине. Качки – это утки. Слышали, наверное, такую украинскую песенку:

За городом качки пливуть,

Каченята крячуть…

Вбогі дівки заміж ідуть,

А багаті плачуть.

– Нет, не слышал, – усмехнулся капитан, а про себя подумал: «Как бы ни называлось, ясно одно: в селе такое же опустошение и нищета, как и во всей Украине, да и в Белоруссии… Да всюду, где война прошла!» Поэтому ему было понятно стремление людей вырваться за пределы такой жизни, как-то улучшить её. Они цеплялись за любую возможность и в неистовом желании своём даже срывались с родных, годами насиженных мест, не задумываясь о том, как повернутся обстоятельства в будущем. Надежда подогревала: будет не хуже! Вся страна была в движении. Люди куда-то ехали, искали лучшей доли. А есть ли в этой стране уголок, где эта доля гнездышко свила?

Грудинин тоже после войны поколесил по всему Уралу, Сибири и Дальнему Востоку: не хотел в родных местах оставаться! Они ему о семье всё время напоминали: о жене и таких же вот сынуле с дочкой. Пошли те лютой зимой военной в лес за дровами да и сгинули – замёрзли, наверное, да и зверьё своего не упустит! Война всем жизнь переломала: дети плачут – отцов нет, отцы плачут – детей нет. Поискал лучшей доли, не нашёл и снова на родину вернулся, усвоив горькую истину: хорошо там, где тебя нет.

– Ну, молодые люди, песни песнями, а протокол составить надо, – и тюкнул пером деревянной ручки в массивный куб стеклянной чернильницы. – Начнём по старшинству. Фамилия, имя, отчество!

– Штефлова Павлина Вацлавовна.

– Что-то на белорусское не походит!

– Наш папа – чех.

– Ясно, – продолжил капитан. – Брат, как я понимаю, Алесь Вацлавич?

Мальчик смущённо кивнул: к нему никогда ещё не обращались так официально.

С болью в сердце записывал Грудинин данные о возрасте: «Четырнадцать? И моей дочке было четырнадцать! И тоже училась в седьмом классе… Десять? И моему сыночку было десять. И тоже должен был пойти учиться в четвёртый класс… Война, война, что же ты, треклятая, наделала?»

– При каких обстоятельствах пропала мама?

Павлинка, всхлипывая, пересказала всё, о чём несколько часов назад дети поведали дяде Тарасу.

– У него ещё глаза злые, – вдруг подал голос до этого молчавший Алесь. – Маленькие тёмные щёлочки такие, – он прищурился и, как смог, попытался передать солдатский взгляд.

– Ладно, всё запишем, лишним не будет! – согласился капитан. – Я сообщу на соседнюю станцию, авось удастся перехватить ваш поезд, поговорить с начальником.

Заполнив протокол, Гудинин положил его в сейф. Мимо здания вокзала без остановки пролетел поезд, оно задрожало, завибрировал старый щелистый пол. Капитан поморщился: колёсный стук отозвался колющей болью в некогда пробитой снарядным осколком голове, как раз за выбитым глазом. Разминая темя, он встал и снял трубку с чёрного телефонного аппарата, висевшего за его спиной.

– Соедините меня с детдомом!

Ожидая связи, повернулся к детям:

– Маму вашу будем искать. А пока вам нужно где-то приютиться на день-другой. У нас тут приёмник хороший, – прижимая трубку к уху, пояснил капитан. – Слушаю… Слушаю, Евграф Серафимович! Это Грудинин беспокоит. Да-да, всё по тому же вопросу. А у меня других не бывает. Должность такая… Двое… Да. Сестра с братом. Маму потеряли. Не на вокзале же им горемычить… Когда? Ну, спасибо!

Закончив телефонный разговор, капитан подошёл к ребятам и обнял их за плечи.

– Голодные небось, каченята? Сейчас я отведу вас в станционный буфет. Там вы перекусите и будете ждать меня. Я похлопочу какую-нибудь машину. Детдом за городом. Пешком-то накладно получится!

В помещении буфета высились несколько круглых столиков-стоек. Возле них, переминаясь с ноги на ногу, теснились посетители. Единственный стол, за которым можно было сидеть, стоял в углу у окна. Его занимали несколько молодых парней. Они пили пиво и громко говорили. При приближении капитана компания притихла.

– Что-нибудь случилось, командир? – спросил один.

– Случилось. Мне ребятишек покормить надо. Полагаю, вы уже хорошо посидели, – кивнул капитан на батарею пустых бутылок в середине стола.

– О чём базар, командир? Дети – святое дело!

Парни шумно задвигали стульями, поднялись и, дурашливо отдавая честь капитану, вышли из помещения.

Буфетчица, дородная женщина с пухлым лицом и искусственно завитой рыжей шевелюрой, исполняла и обязанности уборщицы.

– Опять беспризорники, Виктор Викторович? Дня у вас не проходит без забот, – буфетчица убрала бутылки, тщательно протёрла стол влажной тряпкой. – Садитесь, голуби мои! Чего им?

– Самое сытное и вкусное.

– У нас не ресторан, Виктор Викторович! Меню неизменное: рассольничек, гуляш мясной, компот из сухофруктов.

– Давай по удвоенной порции. Вот деньги, – капитан сунул буфетчице хрустящую бумажку. – Присмотри, чтобы не обидел кто… Ну, каченята, налетай!

– Спасибо вам, дядя Витя! Господь наградит вас за добрые дела! – глазах Павлинки стояли слёзы.

– Ну, ну, – только и нашёлся сказать капитан. Такие слова от детей он слышал первый раз в жизни.

Грудинин вернулся на вокзал часа через полтора. Детей он обнаружил на самой дальней скамье в углу помещения. Прижавшись друг к другу, они спали с печатью детской безмятежности на лицах. У капитана заныло в груди: «Намаялись, набоялись, каченята!» Ему не хотелось будить детей, но грузовик, который он выпросил в очередной раз у заведующего пунктом приема железного лома, ждать не мог. На нём Грудинин должен был отвезти детей в детский дом.

Капитан легонько потрепал за плечо Павлинку. Она вскинулась, испуганно бегая глазами. «Надо ехать, – сказал капитан извиняющимся голосом, – потом отоспитесь». Чтобы разбудить брата, Павлинке пришлось приложить некоторые усилия. Алесь мычал, мотал головой и норовил свалиться со скамейки: такая сонливая слабость охватила всё его тело.