Танцующие на каблуках

Диана многозначительно задержала на Повилике взгляд и упорхнула. Повилика пошла на сцену. У каждой из них, даже у них, были свои неврозы. Поговаривали, что есть барышня, которая спит в гробу. Вот что это? Желание всегда помнить кто она? Зачем она здесь? Заземление?

Зазвучали первые звуки ее песни, Повилика шагнула в золотое марево. Лавандовая молния шариком, спутанной в комок, ниткой собралась в сердце, сейчас она ударит, пронизывая ее тело и шест.

Повилика давно стерла эту грань. Линию между танцами за деньги и для удовольствия, между сценой стрип-бара, соревнованиями и танцполом ночного клуба. Для нее не существовало стыда, высокомерия или страха. За свою гордость и честь она и вовсе не беспокоилась. Редкому мужчине суждено причинить ей боль или навредить. Когда танцевала, она забывала про роль, которую отводили ей те или иные стены. Зачем это? Она может позволить себе танцевать в удовольствие. Для себя. Быть собой. Такой, как она себя видит.

На сцене соревнования она не чувствовала, что ее судят. Она даже не помнила, что в конце бывают оценки, медали и грамоты. Оценивающие взгляды жюри едва мерцали для нее из мрака зала. Восторженные взгляды зрителей сияли чуть ярче, особенно мужские. Дополнительная светомузыка. Искры энергии, которыми она пренебрегала. Повилика танцевала, меняя пилоны или на одном. Статика и динамика. Чистый, абсолютный кайф движения.

На танцполе она вообще двигалась в коконе хаоса, сворачивая его из всего, что вокруг. Взгляды кружились хороводом, вплетаясь в мрак клуба, в нити света, в энергию музыки. Она не боялась завистливых, ядовито оценивающих женщин, не смущалась откровенной мужской похоти. Она извивалась в путанице чужих чувств, ощущая только себя, свою пластику, изгибы тела, радость и свободу движения.

В стрип-баре Повилика не чувствовала себя товаром, выставленным на витрину. Не ощущала висящего на ней ценника. Не окидывала зал деловым взглядом, прикидывая вечернюю выручку. Она вообще взимала плату другой монетой. Двигаясь под музыку, она ощущала натяжение и вибрацию собственных мышц, россыпь волос по спине, лавандовую молнию электричества по телу от каблука до сердца и по руке к шесту. Конечно, Повилика видела жадные алчущие мужские взгляды, чувствовала их жар, впитывала кожей желание. От этого под внутри растекалась сила. Эйфория и легкость наполняли тело, позволяя скользить, не касаясь пола. Чистый, абсолютный кайф танца.

Повилика не охотница и не жертва. Она танцовщица. Она вилиса. Призрак идеального движения, который сам по себе магия.

Глава 7

В изысканный и пафосный бар «Сток» ехать уже никто не собирался. Они сидели в ближайшем кабаке, похожем не то на средневековый трактир, не то на музей при металлоприёмнике. По всей видимости, владелец так представлял себе стиль лаунж. Деревянные столы, со старательно выбитыми щелями и покрытые темным лаком. Такие же стулья и барная стойка. На потолочных балках расположились древние железные утюги, печатные машинки, серпы и топоры. Оставалось надеяться, что антураж закреплен и не рухнут на голову. Среди бутылок современного, разного по цене алкоголя, стояли запыленные антуражные бутылки якобы с ромом и глиняные крынки. Стены украшали шкуры, головы и древнее колюще-режущее оружие.

Лекс сосредоточенно пытался принять данность. Ему казалось, если он напряжет в организме какую-то мышцу, некий нерв, то надрыв погасит накрывающие его чувства, у него получится смириться, перестать захлебываться от паники и боли, которые он никак не мог выпустить наружу и заглушить тоже не мог. Не получалось.

Егерь, напротив, казался расслабленным и спокойным. Только взгляд, пылающий яростной лихорадкой и злостью, выдавал, что под жестоким контролем бушует ураган. Если отпустить контроль, ураган вырвется и снесет все в округе.

Они оба завязли в трясине боли и чувства вины. Казалось, что они должны были сделать что-то по-другому, тогда все было бы иначе. Но что? Какую работу над ошибками произвести. Как добыть такую возможность? Тонкой струйкой в эту лужу чувства вины стекались все сожаления, испытанные за жизнь.

Лекс почти не помнил мать. Он помнил это дурацкое чувство вины, за то, что это он ее погубил. Она была странной беспомощной женщиной. Учительница начальных классов, убежденная, что всегда можно сделать работу над ошибками. Он до дрожи в руках изумлялся ее поведению. Безысходному принятию любой ситуации и убежденности, что потом, когда все закончится, можно будет исправить ошибки, сделать домашнюю работу, переписать набело. Еще в младших классах она велела ему одолжить покататься велосипед совершенно чужому мальчишке, будто не понимала, что он уедет с их двора, и велосипед больше не найдешь. Он сопротивлялся, но она смотрела спокойно и приказывающе. А потом так же спокойно заверяла Лекса, что мальчик заигрался и еще вернется. И уже ночью, уложив всхлипывающего сына в кровать, уточнила: «Значит, мальчишке велосипед нужнее чем тебе. В следующий раз поступим по-другому». Но следующего раза не было. И велосипеда у него еще очень долго не было. Его вообще не бывает. Этого следующего раза. Второго шанса.

Он еще подростком научился не ждать от матери решений и действий, вообще ни от кого не ждать. Лекс наверняка знал, что она не поможет. Не кинется защищать, когда обижают, не найдет выхода и не добудет, когда очень надо, не поможет с выбором, когда тебя несет не в ту сторону. Будет бесконечно рассуждать о временных трудностях, которые непременно должны закончиться и обязательно сделают нас сильнее. В чем выражалась ее сила он так и не узнал. Потому что трудностей в ее жизни хватало.

Он помнил, как она приносила таблетку за таблеткой отцу, когда надо было вызывать скорую, боялась побеспокоить врачей, ведь за ночь их вызывали уже дважды. Она постеснялась позвать соседей снести носилки с отцом, и мужчина уже с инфарктом спускался по лестнице сам, потому что две тетки со скорой отказались его нести. До скорой он не дошел. Те же соседи, которых все-таки пришлось побеспокоить, заносили мертвое тело обратно в квартиру. Она будто и не поняла, что его не стало навсегда. Будто готовилась сделать работу над ошибками, ждала возможность исправить. Она тихо и жалобно бубнила какие-то прописные книжные истины о том, что забирают лучших, что там, на небе, хорошо, а мучаемся мы здесь на земле. Она ждала. Она всегда была учительницей и на работе, и дома. А он, Лекс, всегда находился в классе и всегда с невыученными уроками.

Живой женщиной и чувствующей матерью он видел ее только однажды. После прогулки с его псом Рексом, овчаркой-переростком, забракованным в питомнике, но безумно любимым Лексом. Она не взяла его за ошейник, заходя в подъезд, тот заскочил в лифт первым и двери закрылись. Мать осталась с поводком – толстым хлопковым ремнем и деревянной ручкой на петле. Она на первом этаже, а лифт поехал вверх. Поводок потянулся к потолку. Исход казался очевидным. Когда петля с массивной ручкой упрется в двери лифта под потолком, там, в лифте, Рекс сначала прижмется мордой к полу, пытаясь бороться с натяжением, потом взвизгнет, потом псине оторвет голову.

Позже со слезами на глазах, представляя этот момент снова и снова, преодолевая прошлый страх, Лекс понимал, самый очевидной реакцией матери должно было стать – выпустить ручку из рук и удивленно ждать произошедшего. Она не умела прогнозировать ситуацию, не могла оценить последствий. Живое существо умирает навсегда. Без возврата. Без возможности исправить.

Но тогда у матери непонятно откуда взялись силы. Неизвестно какие гормоны ее оглушили, сколько адреналина жахнуло в кровь, и что придало ей практически исполинской силы, но она смогла оторвать поводок. Зацепила за какой-то выпирающий болтик на дверце лифта и перетерла. Разодрала его, оторвав петлю и ручку. Веревка уползла вверх, исчезла за дверями лифта, мать зарыдала, не замечая окровавленных пальцев, Рекс перепуганный, но живой доехал до верхнего этажа.

Мать еще весь вечер рыдала на кухне. Лекс с мокрыми глазами сидел рядом. Рекс, не понимая причины и давным-давно не помня о лифте, терся к ногам огорченных хозяев.