В стремлении – жить!

Командир роты Макаренко тоже понял, что бронебойщики успешно выполнили его задание. Не теряя времени, ротный поднялся во весь рост и крикнул что есть мочи:

– За мной, в атаку! Вперед! – и бросился, увлекая за собой бойцов, как будто очнувшихся от сна, уже, казалось, насмерть пристывших к земле. Вначале нестройное «Ура!» превратилось в надрывное «У-а-а!», а потом переросло, многократно усилившись, в более подходящее в эти минуты «А-а-а!», которое стремительно и угрожающе безжалостно покатилось в сторону немецких окопов.

Постоянно ожидавшие этой атаки немцы всё же на некоторое время растерялись, неожиданно утратив свою мощную огневую поддержку. Этого хватило большей части бойцов роты преодолеть расстояние до немецких траншей, несмотря на трескотню шмайсеров и взрывы немецких гранат. Началась рукопашная схватка.

В это время Ванька Полуэктив мчался, полусогнувшись и петляя между кустами, к брошенному у балки Кривошеину. Это решение Иван принял уже без больших колебаний, рассудив, что с ПТР и боеприпасами он один по снегу не сможет бежать, попросту не хватит сил. К тому же он оставил свою винтовку и вторую сумку с патронами возле младшего сержанта. Но самое главное, он бросил раненого командира, хотя и по его же приказу.

Начав бежать, Иван услышал непонятные отрывистые свистящие звуки, которые, как ему казалось, неслись мимо него со всех сторон. Только по срезаемым веткам на кустах он догадался, что это свистят пули. Но даже поняв эту разнобойную песнь смерти, он не стал падать на землю и укрываться. Просто он всё ещё был мальчишка, у которого не было выработано чувство самосохранения и опасности.

Добежав до Кривошеина, Иван упал рядом с сержантом и увидел, что тот в сознании и вопросительно смотрит на него, скрипя зубами и как-то зло постанывая, видимо, изо всех сил пытаясь не показать мальчишке свою слабость.

– Всё в порядке, я подбил БТР, наши уже в немецких окопах, сейчас перевяжу, – быстро выпалил Иван, предупреждая все возможные вопросы командира.

Превозмогая боль, Кривошеин изобразил подобие улыбки, потом, не находя сил для слов благодарности, просто приподнял вверх большой палец левой руки.

Потом выдавил:

– Моим ремнём перетяни руку на плече и больше ничего.

Полуэктив уже рассмотрел, что из рукава ватника сержанта торчит большой осколок немецкой мины.

Ванька не без усилий добыл сержантский ремень, примерил его на здоровой руке наводчика, штыком проковырял в ремне дырку и начал самое для него трудное: по возможности не причиняя боли, перетянуть раненную руку Кривошеина. Во время этой операции Кривошеин ненадолго вновь отключился. Видимо, боль в руке была просто невыносимой.

Очнувшись, сержант тихо приказал Ивану:

– Оставь меня тут, Ванька, а сам вперёд за ротой, только ПТР сюда подтащи, а сам с винтовкой дуй.

– Хорошо, Тихон Матвеич, – опять по-неуставному сказал Иван, – я обязательно с ребятами вернусь за вами.

Когда Полуэктив подбежал к воронке, где оставил ружьё, то увидел рядом со старой воронкой новую. Приклад ружья торчал снаружи, а ствол был присыпан снегом и землёй. Потянув изо всех своих сил за приклад, Плуэктив обнаружил, что ствол загнут, мушка отсутствовала, были и другие повреждения, но это уже не имело никакого значения. Оружие было абсолютно непригодным для стрельбы, и вряд ли его можно было восстановить. Но надо было отчитаться перед командиром. Ванька, хотя и с неохотой, потащил этот, фактически, металлолом к Кривошеину.

Только тогда, когда он уже с винтовкой то бежал, то шёл вслед ушедшей роте, у него вдруг в голове скользнула мысль: «А если б я остался у ПТР?» Но эта мысль быстро пропала, так как впереди, в открывшейся его взгляду деревне, шёл бой. Доносились разрывы гранат, шипенье мин, вой снарядов, свист пуль и всего того, что могло в считанное мгновенье убить, разорвать в клочья, превратить в мокрое место такое беззащитное и хрупкое человеческое тело, всё его существо. Существо, которое не могло и не хотело осознавать даже самой возможности исчезнуть, уйти в никуда, вдруг раствориться в необъяснимой, непонятной разуму бесконечности или попасть в какой-то тот, иной фантастический мир, который именно иной, то есть абсолютно другой, абсолютно нечеловеческий, то есть – чужой.

Бой уже шёл где-то на дальней от Ивана окраине села Длинненькое. На пути Полуэктива постоянно попадались тела убитых: то наших, то немцев. Земля, перемешанная со снегом, местами казалась ему просто пропитанной пятнами, брызгами, а кое-где залитой лужами тёмно-красной крови.

Возле одной из ещё дымящих воронок он увидел оторванную снарядом окровавленную ногу, которая была в ватной штанине, с голой красно-синюшной ступней. Валенок и портянка от этой ноги (так подумал Полуэктив: не от человека, которого скорее всего больше не было, а именно от ноги) валялись рядом. Ошмётки мышц бедра и торчавшая раздробленная белая кость настолько сильно ударили по нервной системе Ивана, что он почувствовал нарастающий прилив тошноты и рвотный рефлекс, который пришлось подавить, так как пустой желудок не мог выдать наружу ничего, потому что там давно ничего не было. Возникла только одна мысль: бежать и бежать прочь от этого ужаса, может, к другому ужасу, но это потом, а не теперь.

Вскоре он добрался до нашей атакующей цепи и сам, без ожидания команды, лишь иногда поглядывая на действия бойцов-соседей, начал стрелять по мелькающим силуэтам вражеских солдат. Рядом с ним оказался усатый, возрастной солдат, который в промежутках перезаряжания и выстрелов спросил:

– А ты откуда такой хлопец взялся?

– Бронебойщик, – коротко ответил Иван, – а это первая рота?

– Да, первая, милок, – как-то по-отечески, с совсем не соответствующей моменту тёплой интонацией в голосе, ответил усатый.

Так вдвоем, как будто связавшись невидимой нитью товарищеской поддержки и таким образом как будто удвоив свои силы и добавив двойную порцию уверенности, они перебегали от одного плетня к другому, от одной хаты к другой, почти синхронно стреляя и перезаряжая винтовки и прислушиваясь к теперь уже слышимым командам «местного» командира взвода, к которому прибился Полуэктив. Примерно через полчаса вся деревня была освобождена. Иван видел, как вдалеке мелькали убегающие немцы, пытающиеся скрыться в спасительном для них леске.

Сверху пришёл приказ: роте занять позиции на окраине деревни, в окопах второго немецкого эшелона. Сил и средств для преследования немцев на этом участке фронта уже не хватало, в подразделениях осталось чуть больше половины личного состава, необходимо было пополнить боевой запас, покормить личный состав и дать хотя бы короткий отдых.

12

После боя Леонид, так звали усатого солдата, по просьбе Ивана подвёл его к младшему лейтенанту, командиру взвода, к которому прибился бронебойщик.

– Товарищ младший лейтенант, рядовой Полуэктив. Разрешите обратиться, вы не подскажете, где мне найти командира нашей роты старшего лейтенанта Макаренко, – приложив руку к ушанке, обратился он к взводному, лицо которого он уже видел при совершении полком марш-броска от станции разгрузки к передовой.

В ходе боя взводный урывками, более пристально, чем за своими бойцами, наблюдал за действиями этого неизвестно откуда взявшегося молодого солдата и отметил его уверенность и меткость стрельбы, собственноручно уложившего, как минимум, двух фрицев.

– Ты откуда, боец, и зачем тебе ротный? – поинтересовался взводный.

Горя от нетерпения и беспокоясь о брошенном Кривошеине, Иван вкратце рассказал младшему лейтенанту Татарикову, что произошло и зачем ему ротный.

– А, так это вы заткнули глотку этому сволочному пулемёту, молодцы ребята, скорей дуй… а… Полуэктив, к ротному, он должен быть где-то вон там в одном из тех двух уцелевших домов, – махнув рукой в сторону деревни, в его голосе слышались скупые нотки благодарности, не как от командира, а как от боевого товарища – боевому товарищу.

Действительно, быстро дойдя (бежать уже не было сил) до указанных домов, Иван, на счастье, сразу же в первом доме узнал от знакомого ему караульного, что командир роты и политрук здесь.