...И грянул гром

– А как насчет всего остального?

– Ежели только коньячку армянского. Чтобы запаха потом не было.

Глава третья

Судя по недоуменно-вопросительной маске, которая застыла на лице хозяйки огромной квартиры в сталинской высотке, когда она открыла дверь Голованову, Марина Станиславовна готовилась встретить молодого оперка, который не пришелся ко двору в МУРе, а перед ней стоял интеллигентного вида блондин, сорока – сорока пяти лет от роду, которого никак нельзя было заподозрить в частном сыске.

– Простите, вы…

– Да, Всеволод Михайлович Голованов. Я звонил вам.

До хозяйки квартиры, видимо, стало доходить, что сыщик по жизни – это вовсе не киношный раздолбай, и она снова открыла рот:

– Вы по поводу Димы?

Голованов позволил себе улыбнуться:

– Судя по всему, да. Если, конечно, он еще не объявился.

– Если бы… – дрогнули плечи Чудецкой, и на ее глазах навернулись слезы. – Я уж и надеяться перестала.

– А вот это зря, – успокоил ее Голованов и ненавязчиво произнес: – Может быть, в комнату пройдем? А то… на пороге… неудобно как-то.

– Да-да, конечно. Простите, ради бога, – засуетилась Марина Станиславовна, пропуская гостя в огромный, судя по всему недавнего евроремонта зал. Схватила со спинки кресла женский халат, но, видимо не зная, куда его засунуть, продолжала вертеть в руках. – Коньяк? Чай? Или, может, виски с содовой?

Не привыкший к подобному радушию со стороны хозяев элитных квартир, Голованов несколько смутился и даже позволил себе откашляться в кулак, что случалось с ним довольно редко.

– Да вы не беспокойтесь, пожалуйста. Поначалу я хотел бы осмотреть комнату вашего сына, ну а потом уже… Потом можно будет и за столом посидеть. Тем более что у меня будет целый ряд вопросов относительно вашего Димы.

– Да. Да-да! Конечно, – вновь засуетилась хозяйка дома. – Разуваться не надо, нет. Проходите, пожалуйста.

Проводив гостя в комнату сына и разрешив ему порыться в ящичках его стола, а также в бельевом шкафу, она еще какое-то время постояла на порожке, скорбно поджав губы, и ушла в кухню. Перед тем как оставить Голованова одного, спросила:

– Вы, наверное, голодны? Сейчас уже вечер… Может, приготовить чего-нибудь?

Интеллигентный Голованов благодарно улыбнулся:

– Ну-у, ежели, конечно, это вас не затруднит…

– Господи, да о чем речь! Я хоть на минутку-другую отвлекусь. Знаете, этак ведь и с ума можно сойти. Мысли такие в голову лезут, что…

И она безнадежно махнула рукой.

Марина Станиславовна Чудецкая имела все основания опасаться за дальнейшую судьбу сына. Выдвинув ящички письменного стола, Голованов без труда обнаружил небольшой, довольно примитивный тайничок, в котором лежала коробочка с планом. Поискал еще немного – и на задней панели зеркального шкафа-купе обнаружил еще один столь же примитивный тайничок.

Опий.

Теперь уже не оставалось сомнений, что исчезновение Дмитрия Чудецкого каким-то образом завязано на наркоте. Или же связано с наркотиками, что в общем-то не одно и то же.

Вернув заначку для курева и порошок на прежнее место, Голованов еще раз беглым взглядом прошелся по комнате, стены которой были украшены увеличенными фотографиями неизвестных ему пианистов, схваченных мастерами фотографии в моменты наивысшего творческого экстаза. Закрытые глаза, высоко вскинутые или же почти упавшие на клавиши головы и руки… Пальцы рук, из-под которых вырывались застывшие на фотографиях звуки.

И только на одной стене, как бы возвышаясь над остальными исполнителями, висели две фотографии в рамках, от которых Голованов не мог оторвать восхищенного взгляда.

Ван Клайберн и Эмиль Гилельс. Два великих пианиста, покоривших своей игрой мир. Фотографии висели друг против друга, и ощущение было такое, что эти два гения, до чертиков уставшие от мировых турне, выступлений в лучших концертных залах и конкурсах на звание «лучший», просто наслаждаются своей игрой, чтобы уже в следующую секунду с силой бросить свои пальцы на клавиши концертного рояля.

Засмотревшись на фотографии, Голованов даже не заметил, как в дверном проеме застыла мать Чудецкого, и только ее голос, тихий и как бы ушибленный, заставил его оторваться от фотографий.

– Нравится?

– Не то слово.

– Тот, что справа, – Клайберн, американский пианист. А второй…

– Я знаю. Гилельс.

– В лицо знаете Эмиля Гилельса? – не смогла удержаться Чудецкая.

– А почему бы и нет? – не менее ее удивился Голованов. – Мне как-то случилось на его концерте побывать, перед Афганом. Ну а когда вернулся… Жалко, что второй раз вживую не услышал. К этому времени Эмиль Григорьевич уже умер.

Видимо, ничего подобного Чудецкая никогда не слышала от своих арбатских клиентов, которые тоже порой не брезговали «высоким искусством», и теперь пожирала сыщика глазами. Эмиль Григорьевич… случилось побывать на концерте… и в то же время Афган… Так, может, он вовсе и не сыщик?

«Сыщик-сыщик», – хотел успокоить ее Голованов, однако вслух произнес негромко:

– Может, на кухню пройдем? Или в комнату. Чтобы поговорить. Ирина Генриховна сказала, будто ваш Дима записную книжку дома оставил?

– Да, конечно, – наконец-то пришла в себя хозяйка дома. – И если вы здесь уже закончили… – она обвела рукой комнату сына, – то прошу на кухню.

И добавила, словно оправдываясь:

– Знаете, люблю свою кухню. Там… там уютнее как-то. Особенно в эти дни.

Когда Голованов прошел на кухню, где уже был накрыт стол, он не мог не согласиться с признанием хозяйки дома, что она любит свою кухню. Ее было нельзя не полюбить. И если вся квартира была отремонтирована под впечатляющий, но совершенно безликий «евростандарт», в общем-то чуждый истинному москвичу, то этот уголок квартиры утопал в теплых полутонах карельской березы и даже кайзеровская плита гармонировала с общим настроением кухни.

– Нравится? – совсем уж вроде бы как не по теме спросила Чудецкая, заметив восхищенный взгляд гостя.

– Очень.

– Мне тоже нравится. Хотя, должна вам признаться, пришлось и с сыном повоевать, когда здесь ремонт шел. Хотя сейчас на любой бы «евро» согласилась, лишь бы он рядом был.

И снова на ее глазах навернулись слезы.

– Марина Станиславовна… – укоризненно протянул Голованов, – мы же с вами договорились. Все будет хорошо. Уверяю вас.

Она хлюпнула носом, и на ее лице впервые за все время отразилась скорбная улыбка.

– Вашими бы устами…

Прошла к бару, вмонтированному в резной навесной шкафчик, открыла дверцу:

– Коньяк, виски?

Привыкший за годы службы в спецназе ко всему, что горело и тлело, Голованов не отказался бы сейчас и от стакана водки, однако надо было держать марку фирмы, и он произнес скромно:

– На ваш выбор.

– Я… я бы лично остановилась на коньячке.

– Поддерживаю, – улыбнулся он и тут же предложил свои услуги: – Может, чем-нибудь помочь?

– Боже упаси! – довольно изящно всплеснула руками Чудецкая. – Кухня – это женская прерогатива.

Голованов непроизвольно хмыкнул – эти бы слова да всем женам в уста. И еще он невольно обратил внимание на то, что, с того момента как он переступил порог этой квартиры, хозяйка дома стала понемногу оттаивать – уже не хлюпала постоянно носом, да и на лице ее стали разглаживаться скорбные складки. И это было хорошо, по крайней мере для него лично. С ней уже можно было начинать работать.

Он расспрашивал ее про сына, про его учебу в Гнесинке, про друзей, а возможно, что и поклонниц его таланта пианиста. Подогретая французским коньяком, она довольно охотно рассказывала что знала, и только когда Голованов спросил, есть ли у Димы постоянная девушка, Марина Станиславовна пожала плечами.

– Не знаю. Честное слово, не знаю. Да и разговора насчет этого как-то не заводил. Учеба, музыка и концерты – об этом Дима рассказывал охотно, а вот насчет любви и постоянной девушки…

Видимо впервые за все время, она задумалась о довольно странном поведении девятнадцатилетнего парня, который ни разу не заикнулся матери о том, что влюблен в кого-то, и вновь пожала плечами.