Золотой архипелаг

Будь на месте Джоныча свой, природный русак, ему бы уже тысячу раз пустили красного петуха в дом, подсыпали толченого стекла в машинное масло, потравили бы скотиной всходы или еще какую-нибудь гадость придумали, чтоб не богател рядом с беднотой, буржуин. Джоныча охраняла его чужеродность и в придачу к ней то усердие, с которым он старался адаптироваться на новой почве.

Бойцовы и Смиты дружили семьями, часто наведывались друг к другу в гости. Из этого общения Артур Бойцов вынес то знание повседневного английского, которым он намерен был после армии потрясти инязовских экзаменаторов. А вот с Иваном Андреевичем Бойцовым у Джоныча завязывались типично нашенские диалоги под рюмку водочки – о Западе и Востоке, о различиях между цивилизациями, о судьбе России. По-русски Джоныч изъяснялся бойко, владея всем спектром нужных слов и выражений, от агрономических терминов до матерной брани. Вот только с родом имен существительных частенько путался. Ну, невдомек было рациональному английскому уму, с какой стати неодушевленные предметы и абстрактные понятия должны делиться на самцов и самок! В особенное недоумение его приводило слово «отчизна», которое, вопреки прямому смыслу, указывающему на мужское качество, отчего-то имеет женский род. Впрочем, это как раз соответствует действительности: наша отчизна – такой необъяснимый предмет, в котором сам черт ногу сломит.

– Ваш национальная своеобразие очень сильно преувеличен, – втолковывал Джоныч другу. – Все нация имеет своя своеобразие. Английская, итальянская, это... джамен, немецкая. В Англия – шотландские, ирландские, все это очень разно. Но когда человек математик, она знает, что одна формула – тот же самая формула для Шотландия, для Ирландия, для Япония, для Зимбабве. Вот это, Иван, ведение хозяйства – одна и то же формула для Англия и для Россия. С поправки, с коэффициент, но формула одна. Надо знать общее формула и уметь по нему считать. Правильно считать – деньги есть, неправильно – денег нет. Как ты думаешь, Иван?

– Джоныч, при всем хорошем моем к тебе отношении, ты не прав, – возражал Бойцов. – Формула может быть одна, а вот условия, в которых ее применяют, совсем разные, и получается у нас не правильное значение, а кукиш с маслом. Вот, например, формула воды везде «аш два о», и в России, и в Австралии. А тем не менее у нас вода, всасываясь в трубу, движется по часовой стрелке, а в Австралии – против часовой. Кто там побывал, рассказывали, сами видели. Как ты это из формулы выведешь?

– Слабое пример, – не соглашался Джоныч. – Один формула – химия, другой – физика. Физика определять вращение воды, не химия. Надо взять правильное. Надо правильное считать и получить не кукиш с маслом, а деньги. Русские отвыкали считать по правильный формула, потому что при Советских Союзах один формула было для вся: не социология, не психология, не экономика, а один формула – политика. Политика приказывал – экономика говорило: «Готов!» А ничего не был готов. И считать по другие формула оту... отучивали, потому что все был политика и для всего. Но русские снова научится считать. И быстро. Я верю.

В финале их споров каждый оставался при своем мнении, что подкреплялось опорой на собственный опыт: Смиты примером доказывали, что формулы экономики и сельского хозяйства отлично действуют и в России, а Иван Андреевич, устало разводя руками после очередного столкновения с загадочной русской душой, приходил к выводу, что эту душу не изъяснить никакими формулами. Скорее, это она любую ценную формулу затопчет в родимую проселочную грязь и не заметит, потому что будет в это время глядеть в небо с детски-святой придурковатостью.

Сегодня дискуссия в стиле «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места им не сойти» отменялась. Хотя Джоныч, тащивший свиньям ведро съестных отбросов, не прочь был ее возобновить:

– А, Иван! А я тут думал-думал крепко и надумал, что Иван Ужасный было первая на Руси политик среди экономика...

«Иваном Ужасным» он, в буквальном переводе с английского («Ivan the Terrible»), продолжал называть Ивана Грозного.

– Не время, Джоныч, – хмуро перебил его Бойцов. – Тут у нас скоро такие ужасы пойдут, что будет нам всем не до истории с географией.

– Какой ужасы, Иван?

– Вот об этом нам и надо потолковать. Только подальше от Кати и твоих ребятишек. Не будем их пугать раньше времени.

Тут же, возле свиней, которые, тотчас зарывшись по уши в отбросы, издавали удовлетворенное «хро, хро», Бойцов обрисовал ситуацию, какой он ее видел. Пару раз Джоныч порывался что-то спросить или дополнить, но мужественно наступал на горло собственной песне. Полминутная тишина после того, как Бойцов закончил, подчеркнула серьезность сказанного.

– Я слышал, что богатые покупает земля, – тщательно подбирая слова, сказал Джоныч, – но не знал, что так плохо и нечестно все. Ведь есть закон...

– Нашим богатеям закон не писан. Кто мы для них? Вот такие же свиньи. С той разницей, что они нас не кормят, только режут.

Бойцов, просунув ногу сквозь загородку, почесал носком сапога пятнистый бок ближайшей свиноматки. Та испустила звук утробного блаженства. Да-а, зная, что тебя скоро поведут на убой, начинаешь как-то сочувственно относиться к этим примитивным существам... Кстати, не таким уж примитивным: Проша в популярном журнале вычитал, что по интеллекту свинья стоит лишь одной ступенью ниже обезьяны. При этом крайне редко человек видит в свинье интеллект, чаще – сало... Так что не слишком обольщайся насчет своего ума, Иван Андреевич.

– Иван, надо обращаться в полиция. Я знаю наша полицейский...

– Это Егорыч? Старлей Гаманюк, что ли? Я «эта наша полицейский» знаю подольше тебя. И я к нему уже обращался. И что же, по-твоему, эта наша сволочь полицейский мне сказала? Что у нее – фу, черт, у него – дети, а потому он просит по таким вопросам его не беспокоить. И к его начальству идти не посоветовал: говорит, у Акулова все куплены.

– Едид его мазер! – не без русской лихости присвистнул Джоныч. – Но, Иван, я не верю. Полицейский не должен корруп... коррумпироваться. Если полицейский поймается в коррупция, он лишится зарплата, по увольнении он лишится пенсия – он останется голый-босый!

– Это у вас, за рубежом, так. У вашего полицейского зарплата и пенсия такие, что их в самом деле страшно потерять. А наш милиционер – он уже и есть голый-босый. Поэтому терять ему нечего, кроме своих цепей, и он продается при первой же возможности. И так на всех уровнях, сверху донизу.

Англичанин подавленно замолчал.

– Я не затем пришел, Джоныч, чтоб на тебя тоску нагонять. Я предупредить пришел. Если один из этих хищников подгребет под себя колхозные земли, следующий на очереди – ты. Не бойся, но пойми, с кем имеешь дело. Они тебя вынудят продать ферму по заниженной цене...

– Не вынудят, – твердо ответил Джоныч, сжимая рукоятку вил так, словно из нее можно было выстрелить в невидимых вымогателей.

– Ну, может, ты и прав: меня же вот пока не вынудили. Но будь осторожен. Поставь себе на участке охранную сигнализацию, что ли, чтобы завыла в случае чего. Не думаю, что их это напугает, но хоть тебя предупредит. Дети опять-таки... Я понимаю, за детьми не уследишь, мой Прохор тоже озорник – оторви да брось... Но ты постарайся им внушить, чтобы особенно по окрестностям не шатались: только в школу и домой. Может, тут скоро местная война начнется: крестьяне мои тоже не собираются за здорово живешь свои земли отдавать.

– Если начнется, Иван, предупреждай мне. Я буду вместе.

«Почему бы и нет?» – подумал Бойцов. Тощий Джоныч силачом не выглядел и снайперски стрелять, насколько известно, тоже не умел, однако в нем чувствовалось спокойное достоинство человека, уверенного в своем праве отстаивать землю, которая принадлежит ему, на которой он живет и трудится. В колхозниках «Заветов Ильича» это достоинство отсутствовало. Объединившись, они представляли бы собой силу, способную противостоять бандитам, но, разрозненные, были слезливы, суетливы, больше злились не на пришлых захватчиков, а на соседей, с которыми постоянно сводили какие-то застарелые счеты, и завершалось все тем, что, дескать, мы все равно ничего поделать не сможем, нас не спросят, все уже решили без нас... А какими им быть, скажите на милость, если они привыкли, что все действительно решается без них? Если территорию такого гигантского государства, как Советский Союз, разрезали вкривь и вкось, раскромсали по живому, не спрашивая разрешения у населявших его людей, то станут ли церемониться с их крошечными участками?