Мятежный дом

– С того момента, как ты отправил его в «Горячее поле» и до сей минуты, – пояснила Баккарин, – ты обращался с ним как с собакой.

– До этого момента тоже, – вставил Пауль. – Я видел. Впрочем, с собаками Макс обращается хорошо…

– Я обращался с ним как со всеми своими людьми, – холодно отозвался Максим. – Как с тобой. Как с родным сыном. Не хуже и не лучше.

Дельгадо и Баккарин снова переглянулись. У Пауля дернулась щека.

– Раз на то пошло, – сказал он. – Не хотел я эту тему поднимать, но раз уж ты сам ее поднял. Да, брат. Ты обращаешься с людьми неважно. Ты защищаешь, опекаешь, поддерживаешь и на свой лад любишь, но твоя привязанность выражается главным образом в форме разносов за то, что они не соответствуют твоим высоким стандартам. В тех случаях, конечно, когда тыне презираешь человека до такой степени, что считаешь бесполезным отчитывать.

– Может быть, ты не заметил, – сказал Максим, поднимаясь, – но последние годы были для нас не слишком удачными. И если бы я позволил себе выказывать к кому-то нежную привязанность, я бы подставил этого человека под огонь.

– Может быть, господин Дельгадо и Баккарин тебе поверят, – Пауль усмехнулся. – Но я-то знаю, что ты был таким еще до войны. Сколько я себя помню, я восхищался тобой – и одновременно боялся, что вот-вот совершу какую-нибудь немыслимую «драугу», и мой прекрасный старший брат начнет относиться ко мне с той же брезгливой жалостью, с какой он относится к родителям. На войне ты избавился от остатков чувства – и только.

– На войне, – теперь Ройе-старший заметно побледнел, – я увидел, к чему привел нас этот самообман, который мы пестовали слишком долго. Если бы мы хотя бы один год были тем, чем должен быть Вавилон – имперцы не загнали бы нас в этот глухой угол, и…

– Если бы мы хотя бы один год были тем, чем должен быть Вавилон в твоем представлении! – выкрикнул Пауль. – Я бы сам записался в Крестовый Поход! Но речь не обо мне сейчас. Не о нас вообще. Мы привыкли. Мы знаем, что ты добрый внутри. Речь идет о подростке, который ради тебя и твоего дела поломал хребет своей душе, а ты вместо «спасибо» и «прости» посмотрел на него, как на вошь!

– Я не смотрел на него, как на вошь, – в противоположность брату, Максим Ройе не повышал голоса. – Мне не понравился механизм его самонакрутки, я считаю это вредным и разрушительным для него же, но в тот момент просто не было времени все это объяснять ему – и странно, что приходится сейчас что-то объяснять тебе, взрослому человеку. Я прекрасно понимаю, что это была игра, но это не та игра, которую следовало бы поощрять. И будь у меня немного больше времени, я бы объяснил, чем плохо это «"я наивный-но-чистый, может-и-не-знающий,почему-это-так, но твердо знающий-что-это-так, никому-не-помутить-моей-веры»…

Баккарин приподняла хрустальную вазу и уронила ее на пол. Жалобно-звонкий взрыв заставил Ройе на миг умолкнуть.

– Макс, – улыбнувшись, произнесла женщина. – Это не игра. А ты не в судебной коллегии. Поэтому придержи свое красноречие и послушай немного. Я знаю тебя не так долго, как твой брат, но думаю, что в силах тебя понять. Например, я понимаю, что тогда, перед лицом Нуарэ и всех остальных, ты сделал для меня все, что мог. Я благодарна тебе за то, что ты изо всех сил старался скрасить мне эти весьма неприятные десять минут. Спасибо тебе, Макс, от всей души и без всякой иронии. Но если ты как-нибудь выкроишь момент и скажешь что-то вроде «Мне очень жаль, что пришлось это сделать» – я не имею в виду сейчас, а когда ты сам захочешь и будешь готов… то одной царапиной на душе у меня и, главное, у Северина станет меньше. А душевное равновесие Северина для нас – вопрос ключевой. Если и можно представить себе что-то хуже, чем дерганый художник во главе клана – то разве только тех идиотов и предателей, которых ты сегодня снес, за что тебе еще одно огромное спасибо. Но с Северином тебе еще работать, и если нам повезет – работать долго. Так что у меня есть вот такое вот простое пожелание на будущее. А выкроить время уже сегодня, прийти к мальчику, пожать ему руку и сказать «спасибо» – это уже не просто пожелание. Это было бы требованием, если бы я могла требовать чего-то от тебя.

– Ты можешь. Ты – жена и соправительница Северина, мать наследника. Только по факту, а не перед законом, но это дело нескольких минут в суде тайсёгунского представителя. Так что требуй.

– Не в этой ситуации, – Баккарин покачала головой. – И для начала я пойду к нему сама.

Ройе выполнил свое намерение лишь наполовину: зайти к Дику вечером зашел, а поговорить не вышло. В комнатах отъехавшей в столицу Элинор, где разместили почетного пленника, сидел Огата-самый-младший и резался с Суной в трехмерное рэндзю. Говорить при нем было совершенно не о чем, так что Ройе ограничился вопросом о самочувствии, получил ответ «ничего, нормально» и взгляд, яснее ясного сообщавший, как этот вопрос надоел.

На следующий день беготни было еще больше, чем в первый. Спал Ройе всего четыре часа. Когда он сидел на совете клана, собранном экстренно по случаю переворота, в глаза впору было вставлять спички, как говорили в старину – вот только знать бы еще, что это такое.

Под конец совета пришло известие о том, что госпожа Джемма Син Огата покончила с собой в монастыре Великого Мира, и Ройе вдвоем с Огатой, не успело старичье из Совета оправиться от первого потрясения, тут же огорошили его вторым: погребальных игр с поединками морлоков не будет. Сейчас и вообще никогда. Это разлагающе действует на людей, и еще это зряшная трата ресурсов, а дом на грани разорения. А почему он на грани разорения – нам сейчас сообщит господин Дормье.

Прикованного к медицинскому гравикреслу Дормье выкатили на середину судебного зала и он под наркотиком несколько часов рассказывал, сколько продал собственности клана в обмен на рабов по немерено завышенным ценам, и сколько имперских дрейков положил в имперские же банки через контрабандистов. А заодно и назвал имена всех подельников. Три имени принадлежали присутствующим, из которых двоих арестовали прямо на месте, а один покончил с собой, успев принять яд.

Когда Ройе вышел из зала Совета, к нему подошла Сильвестри и сообщила, что Лун, тяжело раненый при отвлекающем штурме энергостанции, умер час назад.

При этом известии Ройе испытал неожиданную боль. Ему еще ночью сказали, что дела Луна плохи, что его фактически разорвало очередью пополам и вряд ли он выживет. Ройе думал, что внутренне готов к удару – а оказалось, нет…

И вечером, придя к Дику перед сном (он ночевал в Доме Белой Ветви), Ройе первым делом сообщил об этом.

– Как жаль, – сказал Дик. – Он был очень хорошим человеком.

– Я… пришел, чтобы поблагодарить тебя за помощь, – сказал Ройе. – И извиниться за то, что мне пришлось сделать с тобой.

– Не за что вам извиняться, я все сделал с собой сам. У меня был выбор – и я выбрал. И благодарить тоже не за что. За убийство не благодарят. Я понимаю, для Баккарин это было важно – ее так мучили эти люди… Но у нас с вами была сделка.

– Есть за что. Ты вывел из-под удара Пауля и моего сына.

– Я бы это сделал, даже если бы никто не был под ударом. Для себя. Мне очень хотелось.

– Вот за то, что я поставил тебя в такое положение, когда тебе захотелось – прости.

– А это тоже не вы. Тут завелись такие порядки, которые вам самому противны, верно? И завел их этот человек. И за это я его убил.

– Завела их, для начала, покойная госпожа Джемма.

– Уже покойная?

– Да. Она сегодня утром вскрыла себе вены в монастыре, – увидев округлившиеся глаза Дика, Ройе пояснил:

– В буддийском монастыре Великого Мира.

– Какой все-таки слабой женщиной она оказалась, – Дик поёжился. – Нет, если бы за всем этим стояла она, то не покончила бы с собой…

Ройе нашел это соображение здравым.

– И еще я хочу попросить прощения за то, что, э-э-э… обращался с тобой, как с собакой.