Страница 1 из 6

Хватит врать

Бессон Филипп

Филипп Бессон

Хватит врать

Памяти Тома Андриё (1966–2016)

Подхлестывать этот интерес не имело смысла. Он возникал сразу, с первого взгляда, или уже совсем никогда. Либо мгновенное осознание сексуальной тяги, либо вовсе ничего.

Он говорит: я решил покончить с любовью к мужчинам, но ты мне понравился.

Я с болезненной необратимостью заключил, что время, когда все было возможно, закончилось, право делать что хочешь и когда хочешь осталось в прошлом. Будущего не существовало. Все было уже в прошлом и там и должно было остаться.

Однажды, я могу точно сказать когда, я помню дату, конкретный день, однажды сижу я в холле гостиницы в провинциальном городке, холл служит одновременно и гостиничным баром, сижу в кресле, беседую с журналисткой, между нами невысокий круглый столик, журналистка расспрашивает о сюжете моего романа «Решиться на прощание», который только что вышел, задает вопросы о расставании, о письмах, об отъезде, когда он может и когда не может помочь, я отвечаю, я знаю ответы на эти вопросы, отвечаю, почти не вникая, слова льются легко, машинально, а взгляд мой тем временем скользит по людям, пересекающим холл, туда-сюда, приезды-отъезды, я сочиняю жизни этих людей, входящих и выходящих, пытаюсь вообразить, откуда они прибыли, куда едут, мне всегда нравилось выдумывать жизни едва увиденных незнакомцев, разглядывать их силуэты, у меня это как мания, началось всё, кажется, в детстве, да, точно, теперь вспоминаю, началось, когда я был мальчишкой, маму это тревожило, она говорила: хватит врать, она говорила именно врать, а не сочинять, но я продолжал и спустя много лет занимаюсь тем же, и вот я строю догадки, одновременно отвечая на вопросы, говоря о боли покинутых женщин, я умею разделять эти вещи, могу справляться с ними одновременно, и тут замечаю человека с чемоданом на колесиках, мне он виден со спины, он идет к выходу, он совсем молодой, его походка и осанка так и светятся юностью, меня как громом поражает эта картина, потому что она невозможна, такого просто не может быть, я, конечно, мог ошибиться, в конце концов, мне же не видно лица, я не могу его разглядеть с того места, где сижу, но я как будто не сомневаюсь в этом лице, будто точно знаю, как выглядит тот человек, и я повторяю еще раз: это невозможно, совсем невозможно, и все же с губ срывается имя, Томá, я почти кричу: Томá, и журналистка напротив меня пугается, она как раз склонилась над блокнотом, записывая мои слова, она вскидывает голову, ее плечи вздрагивают, будто я кричу на нее, мне надо бы извиниться, но я не извиняюсь, захваченный тем, что вижу, я жду, не оглянется ли он на мой крик, но юноша не оглянулся, просто шел дальше, и я должен сделать вывод, что ошибся, теперь-то уж ясно, что все это лишь мираж, мираж, порожденный людьми, снующими туда-сюда, иллюзия, но не тут-то было, я вскакиваю, бегу за ним вслед, и не затем, чтобы проверить, ведь в тот момент я еще убежден в своей правоте, в правоте, идущей вразрез с доводами рассудка, вопреки очевидности, и вот на улице я его догоняю, касаюсь рукой его плеча, он оборачивается и.

Глава первая

1984

Школьный двор, асфальтированный, окаймленный старыми зданиями из серого камня с большими окнами.

Подростки с рюкзаками за спиной или стоящими у ног ранцами общаются группками: девочки с девочками, парни с парнями. Если приглядеться внимательно, заметишь дежурного по школе, он лишь немногим старше.

На дворе зима.

Это видно по голым ветвям дерева, растущего посреди двора, которое может показаться засохшим, по заиндевелым окнам, по вылетающим изо рта облачкам пара и по тому, как все растирают руки, чтобы согреться.

Середина восьмидесятых.

Об этом можно догадаться по одежде: джинсы в обтяжку из «варенки» – ткань отбеливали с хлоркой, чтобы получились светлые пятна, – с высокой талией, свитера с узорами; на некоторых девочках – цветные шерстяные гетры, приспущенные на щиколотки.

Мне семнадцать лет.

Я еще не знаю, что мне больше никогда не будет семнадцать, что молодость – ненадолго, что это лишь мгновение, что она исчезает, и, когда это поймешь – уже поздно, кончено: она улетучилась, и ты ее пропустил, кое-кто вокруг меня это предчувствует и даже произносит вслух, взрослые повторяют это, но я не слушаю, их слова стекают, не задерживаясь, вот уж действительно как с гуся вода, а я – идиот, беспечный идиот.

Я ученик выпускного класса профиля «С» лицея Эли Вине в Барбезьё.

Но Барбезьё не существует.

Сформулируем иначе. Никто не может сказать: я знаю этот городок, могу показать на карте Франции, где примерно он расположен. Кроме, может быть, тех всё более немногочисленных читателей, кто знаком с книгами Жака Шардона, родившегося там и воспевшего это невероятное «счастье». Или тех – а их-то, возможно, побольше, только запомнили ли они? – кто некогда, отправляясь в отпуск в Испанию или департамент Ланды по республиканской автотрассе номер 10, застревал в пробках, регулярно скапливавшихся в этих местах из-за плохо продуманной последовательности светофоров и сужения дороги.

Это в Шаранте. В тридцати километрах к югу от Ангулема. Почти у нижней оконечности департамента, у границы с Приморской Шарантой и Дордонью. Известняковые почвы хорошо подходят для разведения винограда, не то что глинистые и холодные земли в той части, что примыкает к Лимузену. Климат океанический: зимы мягкие и дождливые, никакого вечного лета. Сколько себя помню, там всегда было пасмурно; сырость. Руины галло-римских строений, храмы, укрепления: наше вот смахивает на замок, только что тут было защищать? Вокруг – пригорки; как говорят, «местность холмистая». В сущности, это и всё, что есть.

Я здесь родился. В то время еще был детский сад. Он давно закрылся. В Барбезьё больше никто не рождается, город обречен на исчезновение.

И кому известно, кто такой Эли Вине? Утверждают, что он был учитель Монтеня, хотя никаких серьезных исследований на этот счет не проводилось. Скажем так, гуманист XVI века, переводчик Катулла, принципал колледжа Гиени в Бордо. И по некой случайности родился он в Сен-Медаре, деревушке в окрестностях Барбезьё. Его именем и назвали лицей. Никого лучше не нашлось.

Наконец, кто теперь вспомнит, что такое выпускной класс профиля «С»? Сейчас вроде говорят «профиль S». Хотя, кажется, это теперь обозначает не совсем то же самое. Это были математические классы, которые позиционировались как самые трудные, самые престижные, именно они позволяли попасть на подготовительные курсы («препа»), после которых поступали в высшие школы, а все остальные выпускники были обречены учиться в университетах или получать профессиональное образование, которое укладывалось в два года, или вовсе останавливались после школы, словно заехав в тупик.

Итак, я родом из эпохи, которая закончилась, из умирающего городка с бесславным прошлым.

Поймите меня правильно: я ни на что не жалуюсь. Всё так, как есть. Я ничего этого специально не выбирал. Как и все. Живу с тем, что мне досталось.

В любом случае, в семнадцать лет у меня нет столь ясного представления о ситуации. В семнадцать лет я не мечтаю ни о прогрессе, ни о новых горизонтах. Беру, что дают. Я не лелею никаких амбиций, ни к чему не питаю отвращения, даже не ведаю скуки.

Я – образцовый ученик, который никогда не прогуливает уроков, почти всегда получает лучшие отметки, гордость учителей. Сегодня я отвесил бы оплеуху тому семнадцатилетнему юнцу – и вовсе не за его великие успехи, а за то, что он только и думает, как бы угодить своим наставникам.