Страница 33 из 36
Панки мягко улыбнулся.
– Я ранен, Олаф, – пробормотал он. – Помоги мне… – и боком повалился в дверь.
Потерялся и нашелся. Блудный сын вернулся. Ночь, пробуждение. После такой длинной ночи – вновь пробуждение. Мойры: Клото, Лахесис, Атропос. Атропос несгибаемая. Та, что своими ножницами режет нить человеческой жизни, которую прядет Клото и отмеряет Лахесис.
Спряденную Панки и его парнями из Йеля. Отмеренную четырнадцатилетней пуэрториканской шлюхой по имени Лотта в берлоге с четырьмя кроватями в Гарлеме. Обрезанную чернокожим гомосексуалистом в баре «Собачья конура» в Бауэри.
Больничная белизна, больничный свет и кровь, кровяная плазма, стекающая из капельницы, и перед концом, перед самым концом Панки очнулся на время, достаточное для того, чтобы произнести, вполне отчетливо: «Бежать, пожалуйста… бежать…» – и ушел прочь отсюда.
Доктор, стоявший справа от Панки, повернулся к медсестре, стоявшей справа от него.
– Отмучился, – сказал он.
Передай по кругу.
Молитва за того, кто не враг никому
– Так ты ей засадил? – он врубил приемник. «Сьюпримз» пели «Baby Love».
– Не твоего грязного ума дело, чувак. Джентльмены о таком не говорят, – второй выудил из пачки третью пластинку «Джуси Фрут» и, согнув ее пополам, сунул в рот. Сладкий сок на мгновение наполнил рот и почти сразу же рассосался в слюне, собравшейся под левой щекой.
– Джентльмены? Блин, детка, ты, конечно, крут, но до джентльмена тебе… – он щелкнул пальцами.
– Ты аккумулятор проверил, как я сказал?
Он покрутил настройку и остановился на «Роллингах», исполнявших «Satis-faction».
– Я гонял ее к Крэнстону – они сказали, все дело в прерывателе. Двадцать семь баксов.
– Аккумулятор.
– Господи, чувак, чинил бы сам. Я передаю то, что сказал Крэнстон. Он сказал, все дело в прерывателе, так при чем здесь твой аккумулятор?
– Расческу дай?
– Свою носи с собой. Ты лишайный.
– Пошел в жопу. Дай же расческу, блин!
Он достал из кармана алюминиевую расческу и протянул второму. Зубья у расчески были разной длины, как в парикмахерской. На мгновение он перестал жевать, пока второй несколькими привычными движениями провел серой расческой по длинным каштановым волосам. Он расчесал волосы и вернул расческу.
– Хочу заскочить в «Биг бой», перехватить чего-нибудь. Ты как?
– А бак зальешь?
– Ну, губу раскатал.
– Не, не хочу я в «Биг бой». Катаешься там дурак-дураком по кругу как те краснокожие при Литтл-Бигхорне, и все ради того, чтобы проверить, там ли твоя зазноба с пышной жопой.
– А ты куда хочешь?
– В «Биг бой», чтоб его, не хочу… крутиться там как генерал Кастер. Точно не хочу.
– Это я усек. По кругу и по кругу. Смешно. Знаешь, умник, тебе самое место в Голливуде. Ладно, так куда ты хочешь?
– Видел, что в «Коронет» идет?
– Ну, не видел, а что?
– Кино про евреев в Палестине.
– А кто играет?
– А черт его знает. Пол Ньюмен, кажись.
– В Израиле.
– Ну, в Израиле. Так видел?
– Нет. Хочешь сходить?
– Можно. Все равно ничего другого нет.
– Твоя мамаша во сколько возвращается?
– Забирает отца с работы в семь.
– Ты не ответил.
– В районе полвосьмого.
– Ну, давай. Деньги есть?
– На один билет.
– Господи, ну и дешевка же ты. Я думал, я тебе друг.
– Пиявка ты, а не друг.
– Радио выруби.
– Я его с собой возьму.
– Ты так и не сказал, трахнул ты Донну или нет, а?
– Не твое вонючее дело. Ты же не говоришь, трахаешься ты с Патти или нет?
– Забей. Аккумулятор не забудь проверить.
– Пошли, на сеанс опоздаем.
И они пошли смотреть фильм про евреев. Тот, который, как ожидалось, много чего может рассказать им о евреях. Оба были гоями, поэтому не могли предположить того, что фильм про евреев не рассказывал про евреев ничего. Ни в Палестине, ни в Израиле, ни где бы то ни было еще из мест, где живут евреи.
Да и фильм-то был так себе, но денег на рекламу не пожалели, так что сборы за первые три дня проката вышли многообещающими. Детройт. Город, где делают автомобили. Город, где процветает в покое и святости церковь Маленького Цветка отца Кофлина. Население около двух миллионов: хорошие, крепкие люди крестьянской породы. Отсюда вышло немало замечательных джазистов, начинавших в маленьких придорожных кафе. А еще здесь, в доме Голубого Света, подают лучшие в мире жареные ребрышки. Детройт. Славный городок.
На фильм собралось довольно много членов местной еврейской общины, и хотя все, кто побывал в Израиле или имел хотя бы приблизительное представление о том, как организован кибуц, посмеялись бы над тем, что происходило на экране, но эмоциональный настрой не оставил зрителей равнодушными. С характерным голливудским задором фильм подстегивал национальную гордость, словно выводя большими буквами: «Смотрите-ка, у этих мелких жидов оказывается тоже стальные яйца: они могут сражаться, если придется!» В общем, фильм был снят в лучшей невинной традиции экранного размахивания флагом. Его рекомендовал к просмотру журнал для родителей, а «Фотоплей» так и вовсе присудил ему золотую медаль в категории семейного кино.
Очередь к кассе тянулась мимо кондитерской лавки с витриной, полной попкорна полудюжины разных вкусов, мимо прачечной самообслуживания, заворачивала за угол и кончалась где-то ближе к другому концу квартала.
Люди в очереди стояли тихо. В очередях всегда стоят тихо. Арчи и Фрэнк тоже стояли тихо. Они ждали: Арчи слушал свой транзистор, а Фрэнк – Фрэнк Амато – курил, переминаясь с ноги на ногу.
Никто не обращал внимания на шум моторов, пока три «Фольксвагена», взвизгнув тормозами, не остановились прямо перед входом в кинотеатр. На них стали оглядываться только тогда, когда захлопали, открываясь, дверцы, и из машин высыпала орава парней. Все до одного были в черном. Черные водолазки, черные брюки, черные ботинки как у «Битлз». Единственными яркими пятнами на них выделялись желто-черные повязки на рукавах. Точнее желтые повязки с черной свастикой.
Повинуясь отрывистым командам стройного паренька нордической внешности с очень ясными серыми глазами, они принялись пикетировать у входа в кинотеатр с плакатами, явно вышедшими из-под ручного печатного станка. Плакаты гласили:
ЭТО КИНО СНЯТО КОММУНИСТАМИ!
БОЙКОТИРУЙТЕ ЕГО!
ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ОТКУДА ПРИШЛИ!
ХВАТИТ НАСИЛОВАТЬ АМЕРИКУ!
НАСТОЯЩИХ АМЕРИКАНЦЕВ НЕ ОБМАНЕШЬ
ВАШЕЙ ЛОЖЬЮ!
ЭТОТ ФИЛЬМ РАСТЛЕВАЕТ ВАШИХ ДЕТЕЙ!
БОЙКОТИРУЙТЕ ЕГО!
При этом они не прекращали скандировать: «Вонючие христопродавцы! Вонючие христопродавцы! Вонючие христопродавцы!».
В очереди стояла шестидесятилетняя женщина по имени Лилиан Гольдбош.
Ее муж Мартин, ее старший сын Шимон и ее младший сын Абрам сгорели в печах нацистского концлагеря Берген-Бельзен. После пяти лет скитаний по разрушенной войной Европе она приплыла из Ливерпуля в Америку с шестьюстами другими беженцами на судне, предназначенном для перевозки скота. В Америке она получила гражданство и даже смогла приобрести магазинчик хозяйственных товаров, но реакция ее при виде ненавистной свастики была такой же, как у любой еврейки, избежавшей смерти только для того, чтобы обрести одиночество в новом мире. Лилиан Гольдбош, широко раскрыв глаза, смотрела на них, заполонивших тротуар, захлебнувшихся своим воинственным фанатизмом – и к ней мгновенно вернулись (хотя на деле и не исчезали) страх, ненависть, гнев. Словно сломанные, идущие в обратную сторону часы, рассудок ее мигом перенесся на много лет назад, и ее усталые глаза вдруг вспыхнули.
Она негромко вскрикнула и бросилась на высокого блондина, главаря с серыми глазами.
Это послужило сигналом.
Толпа дрогнула и взревела. Мужчины рванулись вперед. Женщины оцепенели, потом ринулись следом, даже не подумав толком, что делают. Пикетчики по инерции продолжали ходить по кругу (скорее топтаться почти на месте). Прежде, чем они успели опомниться, началась потасовка.