Страница 4 из 15
Встречались редко, в основном на своих днях рождения. В такие дни они обедали в каком-нибудь ресторане. Но в этот раз все собрались дома у Галки, похорошевшей и счастливой, и слушали, слушали… Вдруг, среди фотографий, частенько стало мелькать лицо одного и того же мужчины.
– Это Саша, – пояснила Галка.
Подруги начали её тормошить, требуя подробностей, но она только тихо улыбалась.
– Так! Давай-ка по пунктам, – включила начальника Надюха. – Возраст? Москвич? Женат? Дети есть? Чем занимается?
– Он моложе меня на три года, разведён, детей нет, в Москве снимает квартиру, работает поваром в ресторане, – пожав плечами, отчиталась Галка.
– Ой, только не будь дурой и не дай ему себя облапошить! – Валюнька нервно закурила, – Вон их сколько «холостяков» понаехало. А потом окажется обыкновенным сказочником, потому что женат и семеро по лавкам. И жена – Пенелопа, и любовница щедрая да доверчивая.
– А мне, девушки, было бы абсолютно монопенсно, если бы… я влюбилась! – мечтательно пропела Наташка.
– Так, мать ты наша, многодетная, – приструнила её Надюха. – Давно не рожала?
Вдруг Галкин смех сменился сильнейшим приступом кашля.
– Ты чего это, солнышко, простыла что ли? – заботливо спросила Марго и приложила руку ко лбу Галки. – Да у тебя температура! Ну-ка, где у тебя градусник? Ого, ничего себе! Так, девоньки, быстро всё убираем! Галка – в постель! Алена – в аптеку! Завтра по телефону вызову врача из нашей ведомственной поликлиники, а вечером приеду.
– Не надо, – тихо сказала Галка. – Мы договорились с Сашей, что он завтра переберётся ко мне.
– Галочка, я так за тебя рада, – полезла целоваться пьяненькая Наташка. – Но! Если что, я ему задам и кузькину мать покажу, не сомневайся.
– Пошли уже, храбрый портняжка, – приобняла её Валюня.
Всё оказалось значительно серьёзней. Галку положили в больницу, где анализы показали рак крови. Болезнь наступала стремительно. И хотя лечение велось на высшем уровне, благодаря связям Марго, Галка угасала.
Саша не отходил от неё. Под Новый год забрал домой, так как по словам врачей, ей оставалось жить не больше месяца. Подруги навестили их в сочельник. Сердце сжималось – от Галки остались одни глаза.
– Девочки, я знаю, что скоро умру, уйду к своим. Мне страшно, но я готова. Люблю вас и приказываю жить долго. Подождите, не перебивайте меня. Я подписала квартиру Саше, мы поженились. У меня больше никого нет. Я очень ему благодарна за всё. Он столько сделал для меня, исполняя самую тяжёлую и грязную работу. Надежда, не поджимай губы. Я просто не могу сказать, как мне хорошо, что он рядом. А теперь давайте поревём…
Галка умерла в конце января. В день похорон была страшная стужа. Сквозь заиндевевшую мглу Галку везли в последний путь. Движок автобуса завывал вместе с ветром, и никаких других звуков, кроме этого воя, доводящего до исступления, не было слышно. В автобусе Саша сидел отдельно.
Гроб закопали так же молча, потому что не было слов, а только ужас прощания.
Уже на выходе, Саша нарушил тишину:
– Девчонки, я знаю, что вы не верите в то, что я люблю Галку. Давайте поедем к нам домой и помянем её.
То, что он сказал люблю, а не любил, снова заставило их зареветь. Вконец продрогшие, они тихо вошли в квартиру. Саша помог им снять пальто и разуться. Каждой, начал растирать ступни, пока ноги не согрелись. А потом заставил надеть тёплые носки. Подруги изумлённо и растерянно молчали. И тут с Наташкой случилась истерика.
– Прости нас, что мы плохо думали о тебе! – бросилась она к Саше. – Спасибо тебе за Галку! Прости!
– Давайте, помянем Галчонка, – тихо сказал он. – Ведь у неё сегодня трудная миссия. Ей предстоит быть дежурной по кладбищу…
Существует такое поверите: умерший дежурит у ворот кладбища до следующего покойника. А зимние ночи холодные… Очень холодные.
Николай СМИРНОВ. Красная чаша
I.
Доброшка любила воду и камни. Она шла искупаться в последний раз по песчаной, седой, нагретой солнцем тропке, и заволновалась, увидев реку, на которой она выросла и которую первый раз увидела, когда мать поднесла ее к Синему камню, помолилась ему, и тогда глаза восьмимесячной девочки тронуло блеском и светом воды, и в глубине замерцали, будто зазеленели они солнечной осокой, тихо, призрачно гнущейся, как во сне, в мелких струйках.
То лето было засушливое, река заметно обмелела. Свежие пни стояли у выбитой тропки, и убого гляделись избушки, наполовину врытые в землю, торчали в небо приставленные к стенам жерди, аккуратно краснели лишь заготовленные и уже постаревшие бревна, на них совсем недавно муж ее сидел и, перекусывая нити зубами, чинил невод. Но еще загадочнее казалась река и величественнее ее солнечная, живая красота. Доброшка знала, что все люди ее племени вышли из этой реки, там, в глубине, есть такие большие избы, там же поля и леса, только окружены они прозрачными стенами. И осторожно надо там ходить, чтобы не задеть этой стены с гуляющими в ней рыбками. Пусть даже и сом подплывет – надо не трогать пальцем его усов – так учила мать, и тогда ты выйдешь на небесную дорогу. Но лучше, если ты вскочишь на рыжего, на золотого конька, каким оборачивается царь-огонь. И теперь Доброшка горько радовалась, что никто не собьет ее с небесного пути, радость размывала всю ее прошлую, тяжелую жизнь в бревенчатом гнезде, дымном, смрадном, втекала в сердце, будто из самой реки; конек огненный был уже близко, ржал и звал к преображению. И муж, умерший, но преображенный уже в ее мыслях, звал ее, чтобы она его проводила, он обещал вознаградить ее там. Когда они там встретятся, ее золотой буйный конек положит голову его могучему коню на шею, и они не закричат, не обнимутся, а просто помолчат, входя, врастая живым, вечным огнем навсегда друг в друга.
Прошлым летом срубили новую деревню, два гнезда ее избушек светлели на травянистом берегу. Дальше на сырых местах, весною заливаемых водой, стояли старые ивы, распавшиеся причудливыми рогатками, изогнувшийся удавом ствол одной сгибался, касаясь травы, и снова выворачивал свою серебристо-серую листву к небу. У старой навозной кучи высилась стая перунова цвета – чертополоха. Короткое детство Доброшки с играми полуголых, одетых в одни короткие рубашонки ребятишек прошло под такими дивными, раскидистыми растениями. В деревне их называли дедушками. Но Доброшка не успела подумать об этом, знакомая боль, тянущая сильно, схватила внизу живота, колени дрогнул; пройдя еще с десяток шагов, онаприсела прямо на траву, замерла, впитывая низом зеленую, лечащую прохладу, как раз на перекрестке тропок: куст чертополоха здесь был похож на дракона, о котором рассказывал ее муж. Зубчатые листья растопырены, как перепончатые крылья – головы с огненными языками. Многоголовый, многокрылый летучий змей… Доброшка любила глядеть на цветущие травы – душа оживает, и открывается ей какая-то новая жизнь. И поэтому она встала – река уже сверкала рядом; дошла, сняла со спины пестерь, берестяную суму, не стыдясь, как делали все женщины их деревни, сбросила с себя рубаху с юбкой, и, войдя в нежно, властно обнимавшую ее воду, вдруг заплакала громко, так, что плач этот был слышен и на том берегу.
Здесь же, у этих камней, двадцать лет назад, в самый жаркий, душный месяц лета, ночью, в рачий праздник, уйдя с давно заприметившим ее Вулафом в травы, она была грубо придавлена к земле и познала мужа. Придя в себя, она вырвалась и долго бегала, как козочка, у воды, словно прося у нее защиты, так что Вулаф испугался, что она уйдет к русалкам, и побежал за ней, но она спряталась от него в сырых кустах. Теплый туман, уже обещающий утро, поднимался с реки. Вулаф был сыном поселившегося здесь, спустившегося на большой лодке с верховий, из деревянного городка, варяга. В деревне, теперь сокрывшейся давно, как в воду, в призрачный поток времени, занимались семья их хлебопашеством. Срубили длинный, с пристройками дом, глядевшийся замком среди местных избушек-землянок. В него через две недели после игрищ рачьей, водяной ночи, Доброшка перешла жить к Вулафу. И в том же году, ей было четырнадцать лет, родила первенца, а на другой год – девочку, похожую на себя, с зелеными глазами. Девочка умерла, отправилась в небесное царство. И так она родила девятерых детей, из которых уцелели только три сына и одна дочка. Она вялила рыбу и мясо, жала, пряла, ткала, ходила босиком по снегу, заговаривала змеиные укусы на синие цветы. Вулаф года не дожил до сорока лет, когда начал внезапно чахнуть, на боку у него появилась дырочка, «жерло», как они ее называли, откуда, не преставая, тек гной, и он слег, и уже не вставал. Не помогли снадобье коренщицы, вещей старухи. Он умер, и его положили в ту большую лодку, на которой приплыл его отец с верховий. Лодку украсили цветами, лентами и ветками березы, нарядили Вулафа в лучшую суконную одежду, нацепили на него бесцельно пролежавшее боевое железо, узкий длинный кинжал, и приготовили немало разной снеди в горшках. Еще в молодости, у воды во время своей свадьбы, а потом в бане, когда Вулаф, посверкивая хранившими северный, жестковатый туск глазами, спросил ее: «Если я умру первым, ты пойдешь со мной в небесное царство?» – Доброшка согласилась, не раздумывая. А как бы она могла не согласиться? Что скажет родня? И жены братьев Вулафа, деверя с золовками? Так поступали почти все женщины из здешних деревень, если муж просил проводить его. Уходили вместе с дымом костра на невидимых золотых коньках в небесный мир. И сейчас она вспоминала, каким в последние дни печальным стал северный, как изморозь, свет в его потерявших силу глазах, как он смигнулслезужалостливо на одре. И он бы простил ее, если бы она испугалась, отказалась теперь пойти за ним. Но, вспоминая его взгляд, она и не смогла нарушить клятву, жалела его, как он там будет один, в небесном царстве? А в земном – будут насмехаться над детьми его жены, а теперь все трое сыновей будут величать ее, не побоявшуюся оседлать золотого, небесного конька: «Уж где же ваша матушка? Уж как нашу матушку боги взяли с боженятами!» И к той же вещей старухе, у которой весной она брала мази и пахучие лепешки для больного мужа, она теперь шла за кореньем, зельем лютым. Уже была вырезана похоронная чаша из красной ольхи для этого, погружающего в смертный сон напитка.