Меч и Цитадель

– Продолжай, – попросил я. – Чем кончилась история о забытых архивах?

– Когда последняя из машин остыла и замерла без движения, а каждый из тех, кто постигал запретные, отвергнутые человечеством знания, расстался со всеми прочими, сердца их исполнились ужаса. Ибо каждый сознавал, что он – всего-навсего смертный и вдобавок уже немолод, и понимал: с его собственной смертью погибнут его любимые знания. Тогда каждый из них – полагая, будто никто другой до этого не додумался, – начал записывать все, что постиг в течение долгих лет, внимая наставлениям машин, раскрывавших ученикам без утайки все тайны дикой, «звериной» части человеческого существа. Немало рукописей после было утрачено, но куда больше уцелело, попав в руки тех, кто взялся копировать их, оживляя собственными дополнениями или ослабляя пропусками… Поцелуй меня, Севериан.

Поцелуям изрядно мешала маска, однако губы наши встретились. Стоило ей отстраниться, из глубин памяти всплыл целый ворох призрачных воспоминаний о прежних любовных шалостях Теклы, разыгрывавшихся за псевдотирумами, ведущими в катахтонические будуары Обители Абсолюта, и я сказал:

– Разве ты не знаешь, что подобные вещи требуют от мужчин полной сосредоточенности?

– Знаю, – с улыбкой ответила Кириака. – Потому так и сделала. Хотела проверить, слушаешь ли ты мой рассказ. Так вот, долгое время – сколь долгое, наверное, не знает никто на свете, хотя, когда все это началось, мир наш еще не подошел вплотную к угасанию солнца, а годы были длиннее – эти рукописи ходили по рукам либо покрывались плесенью в кенотафах, где авторы прятали их для пущей сохранности. Были они фрагментарны, противоречивы и эйзегестичны. Затем, когда один из автархов (хотя в ту пору их еще не именовали автархами) вознамерился вернуться к завоеваниям и достижениям той, первой империи, его слуги, люди в белых одеждах, обшарили все чердаки, низвергли с пьедесталов статуи андросфинксов, воздвигнутые в память о машинах, вошли даже в кубикулы давным-давно умерших мойрианок и собрали их все. Собрали, а добычу сложили огромной грудой посреди только что выстроенного великого города, Несса, дабы предать огню.

Однако в ночь накануне сожжения автарху тех времен, коему никогда прежде не являлись необузданные, своевольные сновидения, грезившему лишь наяву, и то об одной только власти, наконец-то приснился сон. Сон о том, как из рук его навсегда ускользает множество неприрученных миров – миров жизни и смерти, камня и рек, зверей и деревьев.

С приходом утра он приказал не зажигать факелов, но выстроить огромную сокровищницу и поместить все тома и свитки, собранные слугами в белых одеждах, туда. Ибо решил, если со строительством новой империи что-либо не заладится, удалиться в эту сокровищницу и с головой погрузиться в миры, которые, в подражание древним, собирался отринуть навек.

Новой империи у него, как и следовало ожидать, не вышло. Прошлого в будущем не найдешь, так как там его нет и не будет – до тех самых пор, пока метафизический мир, что куда обширнее, неторопливее мира материального, не завершит оборот и к нам не явится Новое Солнце. Однако не удалился он, как замышлял, и в свою сокровищницу, за крепостную стену, коей велел обнести ее, ибо диких, первозданных черт человеческой натуры, однажды оставив их в прошлом, назад уже не вернешь.

Но, как бы там ни было, говорят, будто, прежде чем запереть собранное от всех на свете, он приставил к сокровищнице блюстителя. Когда же срок жизни сего блюстителя на Урд подошел к концу, тот подыскал нового, а тот – еще одного, и все они неизменно оставались верны приказам того автарха, поскольку душой и телом впитали «дикие» черты и помыслы, порожденные тайным знанием, сохраненным машинами, – ведь подобная верность как раз к ним, к первозданным чертам человека, и принадлежит…

Слушая, я освободил ее от одежд и начал целовать груди, но тут сказал:

– Разве все черты и помыслы, о которых ты говорила, не исчезли из мира, когда автарх запер их под замок? Быть может, я о них в жизни не слышал?

– Нет, не исчезли: ведь их долгое время передавали из рук в руки, и мало-помалу они проникли в кровь каждого. Кроме того, говорят, будто блюститель порой выпускает их прогуляться. Да, в итоге они неизменно к нему возвращаются, но прежде чем снова канут во тьму сокровищницы, их читают – то один, то другой, а то и многие.

– Чудесная сказка, – сказал я. – Возможно, я знаю об этом больше, чем ты, но услышал ее впервые.

Длинные ноги Кириаки плавно сужались от бедер, очень похожих на шелковые диванные валики, к лодыжкам, да и все ее тело было словно создано для наслаждений.

Ее пальцы коснулись фибулы, удерживавшей на плечах мой плащ.

– Тебе обязательно его снимать? – спросила она. – Не хватит ли его, чтоб укрыть нас обоих?

– Хватит, – подтвердил я.

VII. Влечения

В подаренных ею наслаждениях я едва не утонул с головой, так как – пусть не любил ее, как некогда любил Теклу и до сих пор любил Доркас, пусть она оказалась вовсе не столь прекрасной, какой когда-то была Иолента, – проникся к ней нежностью, лишь отчасти порожденной игристым вином, а Кириака была именно такой женщиной, о каких мечтал я оборванным мальчишкой, в Башне Матачинов, прежде чем был очарован сердцевидным ликом Теи возле вскрытой могилы, причем об искусстве любовных утех знала гораздо больше любой из них трех.

Поднявшись с дивана, мы отправились к серебряной чаше проточного бассейна, помыться. Возле него, подобно нам, предавалась любовной игре пара женщин. Уставившись на нас, обе расхохотались, однако, увидев, что я не пощажу их, хоть они и женщины, с визгом умчались прочь, а мы с Кириакой омыли друг друга.

Я понимал: Кириака не сомневается, что после этого я оставлю ее, и сам не сомневался в том, что она оставит меня, но нет, мы не расстались (хотя так, наверное, было бы лучше), а удалились в небольшой тихий сад, укрытый мраком ночи, и остановились у одинокого фонтана.

Оба мы держались за руки, как держатся за руки дети.

– Тебе случалось бывать в Обители Абсолюта? – спросила она, глядя на наше отражение в озаренной лунным светом воде.

Голос ее прозвучал едва слышно.

Я ответил, что доводилось, и ее пальцы крепче сжали мою ладонь.

– И в Кладезе Орхидей?

Я отрицательно покачал головой.

– В Обители Абсолюта я тоже бывала, но Кладезя Орхидей ни разу не видела. Говорят, если у Автарха имеется супруга, каковой у нашего нет, она держит двор именно там, в самом прекрасном месте на весь мир. Даже сейчас там позволяют гулять только красавицам из красавиц. Когда я была при дворе, нам – моему господину и мне – отвели покои, совсем небольшие, сообразно армигерскому званию. Однажды вечером господин мой отбыл неизвестно куда, а я вышла в коридор, и, пока глядела по сторонам, мимо прошел один из высших придворных чиновников. Ни его имени, ни придворного чина я не знала, однако остановила его и спросила, нельзя ли мне посетить Кладезь Орхидей.

Тут Кириака ненадолго умолкла. На протяжении трех, а то и четырех вдохов вокруг не слышалось ни звука, кроме музыки, доносившейся из павильонов, да звона струйки фонтана.

– А он остановился и взглянул на меня… думаю, с некоторым удивлением. Тебе наверняка невдомек, каково это – чувствовать себя ничтожной армигеттой с севера, в платье, пошитом собственными служанками, в провинциальном драгоценном убранстве, под взглядом особы, всю жизнь прожившей среди экзультантов Обители Абсолюта… Так вот, взглянул он на меня и улыбнулся.

Пальцы Кириаки сомкнулись вокруг моей ладони крепче прежнего.

– Улыбнулся и говорит: по такому-то и такому-то коридору, сверни у такой-то статуи, поднимись вверх по лестнице и следуй дорожкой, мощенной слоновой костью. О Севериан, любимый!

Лицо ее сияло, словно сама луна. В эту минуту я понял: она описывает вершину всей своей жизни и весьма дорожит подаренной мною любовью – отчасти, а может, и в основном оттого, что приключение наше напомнило Кириаке, как ее красота, взвешенная и оцененная персоной, сочтенной ею достойной вынести приговор, была сочтена достаточной. Разум подсказывал, что мне следовало бы оскорбиться, однако обиды в сердце я отыскать не сумел.