Сказание о распрях 2

– Вильхельм? – Только и пискнула она.

II

. Невольник

Бренн крайне смутно припоминал своё детство – настолько смутно, что и говорить там не о чем. Всё же мать его, Хризольда, перед смертью кое-что успела ему поведать – потому то, чего он не знал, и то, что он знал, наконец-то улеглись в общую картину.

Согласно воспоминаниям его матери, её пышная свадьба была расстроена – незадолго до церемонии убили как его, Бренна, отца, так и его деда. И подстроено всё было так, словно свершил сие прежний возлюбленный Хризольды, хотя мгновения спустя это не подтвердилось. Тогда, в тот роковой день и час к его матери ворвался брат его отца, и угрозами заставил сбежать вместе с ним в другой город, в другую страну – а иначе он раскроет всю правду, расскажет всё. Хризольда, испугавшись огласки тайны, которую, как она полагала, знала лишь она, её несостоявшийся муж, а также её нянь, вынужденно согласилась на сей безумный шаг – в противном случае, её ждал позор и последующее забвение.

– Пусть лучше считают пропавшей без вести, нежели зачавшей до брака. – Рассудила мать Бренна.

К тому моменту двое владевших тайной ушли в небытие – как его отец, Вильхельм, так и наставник матери. Но тайну знал духовник (с которого наставник матери взял слово молчать), а также брат отца, случайно подслушавший разговор отца и гувернёра.

Брата отца, которого Бренн долгие годы принимал за своего настоящего отца, помнил ещё хуже, чем свою мать. Всё, что осталось в его памяти об отчиме – это то, что был такой высокий человек с длинными, белоснежными волосами, с которым Хризольда не была счастлива. Сейчас Бренн, размышляя о своей прошлой жизни, и прокручивая кое-что в голове, пришёл к выводу, что его мать кое о чём догадывалась – о чём-то явно нехорошем. Он припоминал, что Хризольда никак не могла за что-то того простить, а один раз, уж совсем ребёнком, когда ему было четыре, он застал сцену, в которой его отец (как выяснилось позже, отчим) валялся у матери в ногах, стоя на коленях, и вымаливал прощения за какое-то злодеяние, уверяя, что он «никого не убивал». Тогда ему сие показалось странным и непонятным. В память въелось и до сих пор не стёрлось. Поначалу значения он, Бренн, не придавал, а сейчас сопоставил со своими суждениями, с предсмертными словами матери, и всё встало на свои места.

– Так вот оно в чём дело. – Озарило, осенило Бренна.

И вспомнил он другой эпизод из своей жизни, а именно то, что у него самого имелся брат, ведь Хризольда родила двойню. Только куда он потом делся?

И нахмурился Бренн, и вспомнил, что у отчима не шли дела – долги, или что ещё. Настали смутные дни, когда он, Бренн, не доедал, а также и вся его семья тоже. И случилось так, что всё к одному: в графство Швиния (кажется, так называлось то место, где скрывалась семья Бренна) вторглось с запада тиранское войско. Несомненно, их бы всех перебили, но неожиданно для всех с юга, из Лунда двинулись орды амулетинцев – а они нисколько не дружественны ни Швинии, ни Тирании, ни Тезориании (которая есть родина Хризольды). Тогда и произошло то, что произошло: отчим, защищая их семью, погиб, а Хризольда, будучи смертельно ранена, вручила ему, Бренну живой свёрток, успев рассказать предысторию его, Бренна, появления.

Бренн и его брат-близнец попали в плен – им, шестилетним детям, амулетинцы завязали глаза, и горными тропами через дикие, неизведанные места направили сначала в один перевалочный пункт, а затем – в другой, пока не оставили насовсем в третьем. И первую базу амулетинцы называли меж собою Наср-эль-Базария, вторую – Нахр-эль-Шамания, а третью – Истязакия. И страшным местом оказалась Истязакия, поскольку в граде том находился крупнейший невольничий рынок, на котором людьми торговали, точно тканями или фруктами, и цена одного раба не равнялась цене другого, ибо у каждого имелись свои индивидуальные характеристики.

Так, лучшими гонцами считались ночеликие из Южных Земель, ибо хорошо бегали и в целом были более выносливы на длинных дистанциях. Нордам вроде Бренна, доставалась самая тяжкая работа, поскольку норды физически крепыши; гнали их в каменоломни, равно как и гномов. Люди племени щелеглазок являлись самыми счастливыми, ибо их отбирали всякие местные звездочёты, потому что щелеглазки были умны и предрасположены к счёту – цифры, арифметика были им по плечу.

Там-то, в Истязакии и разошлись пути двух братьев – разминулись и Бренн, и Дренн, потому что одного бросили в шахту, а другого – на рудник. С тех самых пор не видели они друг друга.

Более же всего Бренн переживал за живой свёрток – в нём покоилась крохотная, беспомощная девочка. Бренн улыбнулся (хоть и со слезами на глазах), при воспоминании о том, как спросил в своё время у матери о происхождении малышки.

– Кто же оно? Откуда взялось?

– Как – откуда? – Рассмеялись родители. – Аист нашёл в капусте, и принёс нам.

Не знал Бренн, что делать с этим новым для него живым существом – прижимал только к сердцу, да и только. Так и стоял с этим свёртком на базаре, на аукционе, покуда его, Бренна, не продали, как самый обычный товар.

Амулетинцы всё же не бог весть, какими извергами оказались, и отлично понимали, что от шестилетних ребят в каменоломнях проку, толку будет мало. Их назначили всего лишь подмастерьями – но это на первое время; как только Бренн достигнет четырнадцати, с него не слезут, как с вола. Пока что Бренн подносил что-нибудь, помогал. Делал то, что мог делать ребёнок его возраста.

Грубой, загорелой стала его кожа со временем, на жарком Солнце, хотя изначально она была очень светлой, как у всех нордов.

Что же до малышки, то её определили в некое подобие ясли-приюта, и по мере своих возможностей Бренн всегда навещал её после своего трудового, рабочего дня. Он надеялся застать там и Дренна; думал, сестрёнка как-то сплотит, объединит их, ведь семьи у них больше не осталось.

Бренн не мог ответить на собой же поставленный вопрос, дорога ли ему сестра. Да, она ему не совсем родная – только по матери; отпрыск убийцы его настоящего отца. Но мать так просила присматривать за ней! Ныне мамы нет, но он дал слово оберегать. Кто, если не он? Раз просителя нет – можно и ослушаться, но Бренн был не из таких. Он старался всегда выполнять свои обещания, либо не давал их вовсе.

Девочка была несколько дней от роду, когда все беды обрушились, настигли; когда Бренна захватили в плен; пленили против его воли. У неё даже имени ещё не было! Бренна посещали мысли умертвить несчастную, чтобы она не мучилась, не страдала ещё больше, но каждый раз, когда он заносил руку, чтобы дитя более не задышало – всякий раз что-то его останавливало. И этим что-то была либо его собственная совесть, либо вера его матери, которая с того света точно журила пальцем…

Сейчас, когда Бренн всё это вспоминал, ему уже исполнилось четырнадцать – долгих восемь лет минуло с тех самых пор, как невзгоды, несчастья пришли к нему в дом. Сейчас у него дома нет; есть пристанище, вместилище, где он ночует вместе с прочими невольниками. И есть сестра с васильковыми глазками, которой сейчас на два года больше, чем ему, когда он, Бренн, впервые ступил ногой своею на землю амулетинскую.

Кормили рабов хорошо, исправно: амулетинцы понимали, что если кормить скот плохо, много он не наработает. И харчевня была общею для всех – сюда в примерно одно и то же время сгоняли всех невольников – с шахт, с рудников, с каменоломен. Засекали время, дабы за один час работник уложился. И снова, раз за разом Бренн озирался по сторонам, внимательно вглядываясь в лица, надеясь увидеть в ком-нибудь отражение своё, но тщетно. Искал – и не находил. И сник, потому что Дренн как в воду канул. Ужель убили его? Что ли скинули в выгребную яму?

И очень сильно сдружился Бренн с одним из южноземельских субантропов, с которым виделся лишь во время приёма пищи. Сей юнец был из племени гебиру; отлично бегал и всегда был весел. Его белоснежные зубы, его улыбка как-то подбадривали Бренна, а его кожа, цвета угля, совсем Бренна не отпугивала. Субантроп не знал своего собственного имени, и Бренн про себя окрестил его Бегунок. И Бегунок этот был отменным болтуном – да таким, что рот у него не закрывался даже во сне! Днями, ночами он рассказывал про свою родину, про их традиции и обычаи, про шаманов и про то, что шаманы их могут впадать в пограничное состояние и не брезгуют человечиной.