Страница 19 из 22
– Блин! – душит меня злость, – Ведь, проверил же, всё! Каждый метр биноклем обшарил!
Лежать на спине, мне совсем неудобно. Какая-то неровность колет, упёршись в ребра с правого бока. Скосив глаз, на пределе видимости, я смотрю на уток: три мандаринки, медленно подгребая под себя лапками по спокойной глади озерца, по-лебединому высоко вытянув шейки вверх, изумлённо сверлят меня бусинками глаз.
– Смотрят!!! – сжимаю я губы, – Ну, конечно! Что-то, вдруг, рухнуло на берегу! С таким грохотом!.. Но, ведь, не стоять же мне было, разинув рот!.. Может, успокоятся?
Главное, сейчас – не шевелиться. Текут минута за минутой. Кругом стоит тишина леса. Глядя в «потолок» леса, я, сквозь кроны пихт, рассматриваю ширь голубого неба…
Наконец, решение принято.
– Пырх! – мандаринки легко взмывают в небо.
Тройка уточек перескакивает через острые пики вершин, обступивших озерцо, пихт и исчезает с глаз. Три пятачка потревоженного зеркала воды начинают медленно расходиться, концентрическими кругами…
– Блин! Да чтоб всё сдохло!..
Грязно матерясь, я поднимаюсь на ноги и начинаю отряхиваться от прилипших к одежде хвоинок и прелых, осенних листьев: «Вот, блин! Ни фотоаппарат вытащить! Ни на бок повернуться! Тут, ещё – этот сук, под ребра!». Я, в сердцах, пинаю короткий и толстый сук. Ноет ушибленное, при падении, плечо. Сзади, из-за ствола толстой пихты, высовывается лицо Труберга…
Через час хода по хвойникам, мы выходим на обширную марь. Этот сырой ольховник – это исток ручья.
– Так! – прикидываю я, – Это уже третий ручей за Ночку.
Мы шагаем по чистому взгорку, среди ольховника… Вся дернина вокруг издырявлена мышиными ходами! Вся!!! Живого места нет! Источенная ходами, она, как поролон, прогибается и пружинит под нашими ногами.
– Вот, это да-а! – изумляюсь я, – Я, такого – никогда не видел!
С другой стороны пологого бугра дёрн, широкими пластами, скатан в рулоны. А, где и просто сорван, метровыми лоскутами.
– Смотри! – сощуриваю я, глаз, – Опять, медведь мышей ловил! А, что? Молодец! Здесь – настоящий мышиный город! Больше, чем здесь, их – наверняка, нигде нет!
Мы делаем замеры и шагаем дальше…
Надо бы где-то остановиться, перекусить. Вообще-то, в лес мы с собой продукты никогда не берём и в лесу не обедаем, и даже не перекусываем. Лесная жизнь категорично отвергает трёхразовое питание, и мы едим утром и вечером, и только в доме. Но, сейчас – я работаю с твёрдолобым Трубергом! И этим, всё сказано…
Мы облюбовываем местечко у ручья, на мари. Пока Труберг режет сало и хлеб, я присмотрел дупло поползня, в стволе берёзы, неподалёку. Вообще-то «присмотрел» – не то слово. Он – сам! Снуёт, туда-сюда, туда-сюда. И орёт, при этом, на весь лес!
– Чвик! Чвик! Чвииик! Чвииик!
Я устанавливаю треногу фотоштатива, навожу телеобъектив фотоаппарата на чёрное отверстие дупла и замираю, положив палец на кнопку спуска. Дупло – всего в метре от земли! Минута, вторая, третья…
– Саша! – громко зовёт Труберг, – Иди, поедим! Я, уже ждать устал!
Последний раз оглянувшись вокруг, я покидаю свой пост. Шагаю к Трубергу…
– Вот же, скотина! Только что мельтешил перед глазами, взад-вперёд! – ругаюсь я на поползня, подходя к сидящему на пеньке, Александру, – А, как я объектив навёл – так он и близко не подлетает!
– Соображает! – улыбается напарник.
Через пять минут, мы шагаем дальше…
В овраге ручья натыкаемся на кормовые наброды медведя. Здесь, куда ни глянь – всюду зелёные «пеньки» скушенных черешков белокопытника!
– Саша! Медведь кормился! – показываю я Трубергу, – Мне посчитать нужно, перекури пока.
Труберг, как и я, не курит. Он просто сидит, отдыхает. А я – считаю медвежьи поеди…
– Всё! – сообщаю я, подходя к напарнику минут через пять, – Можно дальше идти.
– Что там, у тебя, получилось? – интересуется любопытный Труберг.
– Здесь – скушено четыре кустика дудника, три ростка соссюреи… А, вот белокопытника – целых сто семьдесят черешков! Представляешь? Сто семьдесят!
Мы шагаем дальше…
Вот! Кормёжка другого медведя! Труберг с облегчением падает на прогретый солнышком пригорок. Я брожу по проталине и внимательно изучаю кормовые наброды…
– И этот – питается одним белокопытником! – сообщаю я, вернувшись через несколько минут, – Я насчитал сто тридцать черешков!
Александр поднимается со своей лёжки…
Вот и побережье! Перед нами открывается ширь морского горизонта. Круг нашего маршрута замкнулся. Теперь – обратно! Мы шагаем по колеям заросшей дороги, по низкой морской террасе, в сторону Тятино…
Немного отдохнув в доме, мы решаем сходить на Тятину, но не спускаясь к морю, а напрямую – через бамбуковое плато, к началу смотровой тропы…
Уже часов шесть вечера. Но, высоко стоящее солнце, всё-равно, ещё жарко пригревает склоны. Мы быстро шагаем по вездеходной колее, широким полукругом рассекающей бамбуковое плато, постепенно заворачивая в речную долину Тятиной. В небе – вовсю токуют бекасы!
– Чиф!.. чиф!.. чиф! – одиночно вскрикивая, птичка лезет в небо всё выше и выше…
И вот, наконец, она срывается в пике: «Фифифифирр-рррррррррь!».
– Ну, как пикирующий бомбардировщик! – смеюсь я, поглядывая в небо.
И снова, бекас начинает лезть в небо…
– Чиф!.. чиф!
Забравшись повыше, птичка снова срывается в пике и разогнавшись, снова жужжит перьями: «Фифифифир-ррррррррррь!!!».
Бамбуковое плато прошли. Мы сходим с колеи налево и по ольховнику, спускаемся чуть ниже. Стараясь не наступить на лежащие под ногами сухие ольховые ветки и сучки, мы осторожно шагаем по медвежьей тропе, проложенной по краю невысокой, здесь, надпойменной речной террасы…
Даже не успев дойти до начала смотровой тропы, метрах в двухстах, прямо напротив нас, в пойме, мы замечаем медведя!
– О! Смотри – медведь! – говорю я.
Чёрный, взрослый зверь спокойно пасётся посреди обширной прогалины в редкостойном, пойменном ивняке. Высокотравье ещё только проклюнулось из почвы, и пойма стоит голая, как хорошее футбольное поле. Веет едва заметный, благоприятный для нас, ветерок. Медведь, постепенно, тянет в нашу сторону.
– Давай, подождём! – говорит мне Труберг, – Я попробую его сфотографировать!
У него – широкоплёночный «Пентакс». Я, с завистью, посматриваю на это чудо фототехники… Мы устраиваемся там, где стоим – прямо на тропе. Здесь – сухая, прошлогодняя листва. В речную долину от нас сходит пологий, травянистый склон. Лежать на солнцепёке – очень приятно. Я приникаю к своему биноклю…
Пасущийся медведь что-то заподозрил! Бросив кормёжку, он поднял голову и смотрит на нас!
– По-моему, с такого расстояния – он никак не может нас увидеть! – прикидываю я, в голове, – Значит, услышал?! Наши голоса? Да и… мы шуршали листьями, пока ложились!
– Ну, нет! – тут же отвергаю я «шуршащий» вариант, – Услышать шуршание листвой, на таком расстоянии… Нет, это нереально!
Опустив нос к самой земле, зверь замирает! Он стоит неподвижно, как изваяние.
– Я знаю твою обманчивую позу! – прищуриваюсь я, глядя на медведя в бинокль.
На первый взгляд – кажется, что зверь продолжает кормиться. И только, когда присмотришься – поймёшь, что медведь стоит, остекленев. Весь обратившись в слух, он слушает мир вокруг себя…
– Ну, как? Пасётся? – нормальным голосом, вслух интересуется у меня, Труберг.
– Тихо! – цыкаю я на Александра, едва разжимая губы, – Слушает! Нас услышал, наверно.
– Далеко! – не унимается, твердолобый Труберг.
– Вот тебе и «далеко»! – коротко огрызаюсь я.
Я неотрывно смотрю в бинокль. Медведь медленно опускается на брюхо. Он лежит в позе сфинкса, с высоко поднятой головой, на, по-лебединому изогнутой, шее. Слушает…
Затаив дыхание, я смотрю, в бинокль, на его позу – сейчас всё решится!
– Ну! Что он? – опять раздаётся нетерпеливый голос Труберга.
– Ти-хо!.. Нас слушает! – шепчу я, – Может, решил, что мы мимо проходим. Решил переждать!