Страница 1 из 7

Шарманка. Небесные верблюжата

Гуро Елена Генриховна

Елена Гуро

Шарманка

Проза

Перед весной

Я уже второй раз выхожу из комнаты и иду без цели на светлую, длинную, возбужденную улицу: я не могу сидеть дома, потому что в комнате стало вдруг слишком бело, и светло, и узко.

Когда здесь был горячий, огненный круг лампы, хотелось опустить шторы и не надоедало сидеть изо дня в день перед ворохом бумаг и видеть все один и тот же полированный пыльный край стола. Но теперь что-то сюда вошло и нельзя с этим вошедшим оставаться в неподвижности.

Вперед, перед собой, большими шагами. Голова пустая: в ней колобродит солнечная, светлая пустота. По жилам истомно тянет. Гул сливается и поет в отдалении. Янтарный отсвет падает в улицу. В воздухе – неожиданность встречи и исчезновенья.

Идут офицер и дама, не торопясь, он – наклоняясь немного, – улыбаются друг другу. Она немного перегнулась назад. Водянистое золото дрожит на земле. В полированных лужах – буквы вывесок и золотые полоски. Во всем теле что-то истомно падает и поднимается, чуть-чуть ноя. Офицер и дама обогнули и скрываются за углом. В большом стеклянном «carreau» – цветы. Белые прозрачно-фарфоровые цикламены, сморщенный бархат – темные виолетки.

Ницца, feurs de Nice… Что-то нежное, как выразительные глаза… Ницца. Где нет грубого мороза, тонкие полулетние фигуры; встречи, взгляды, недомолвленные слова. Полувопрос в серых лужах. Больная – ноги укутаны тигровой шкурой. Господин в английском фетре. Цветная фотография, букеты. Дациаро, Италия. Соттиз в пестром галстухе переменяет пещи в витрине. Вокруг открытой головы скользит ветерок. Открытая воротом молодая шея. У широкой стеклянной двери кого-то ждут в блестящей черной пролетке. Золотые стекла двери дрожат от ожидания. Отзвуки в вечереющем отдалении.

Легко, легко и быстро и нежно идти вперед. Маленькая девочка с локонами, с покупками в руках; у детей бывает весеннее настроение. Магазин. Зачем бы взойти в магазин? Я куплю какую-нибудь мелочь на 10–50 коп. В темноте мерещится уголок таинственной, чужой жизни: белеют большие юношеские руки, прибирают на выручке. Хозяева, их мечты: торгуют, их лавка – любимая дойная корова, мечтают расторговаться; отдых вечера, загород, возвращенье, чай в нежных сумерках. Их будущее, мечты, – нежно, нежно струятся сквозь вещи на выручке.

Полутемно. Я куплю красный деревянный грибок.

Нищий. Мимо. Но красная деревянная шапочка в руке горит как ягодка, делает доброй и маленькой: я ему дам две копейки; пяти – жаль, все равно пропьет, а две… Он все-таки добродушно-старый и смущенный.

Мимо беззвучно и мимолетно на бледном лице, под тенью меха, бездонные болезненно-черные глаза.

Улицы изгибаются по городу без конца и начала. Окна. Капли. Подоконники. Кошки, голуби. Развертывается впереди, замыкается, открывается. Поворот за поворотом. Отблески, гулкие голоса. Тайны, обрывки незнакомых мыслей, цветов, разговоров.

Возвращаюсь тихо домой. В глубине двора играет шарманка.

Весенняя легкая пустота в комнате. Бродят улыбки между редко стоящей мебелью. Прикосновение воздушных пальцев. Спинки стульев улыбаются.

Проходит матовый час истомы. Со двора доносится мягкий гул. Улица просится в окно. Теперь в цветочном магазине млеют цветы.

Тянет на улицу. Нет! Глупо выходить по нескольку раз и возвращаться…

Я знаю, что меня сгонит с дивана и унесет в тихий шум далеких чужих тайн и движений.

Пройти только две улицы, чтобы посмотреть в окно цветочного магазина на углу.

Окна голубеют. Выйти еще посмотреть город?

Нет, я не останусь дома: улицы уже становятся прозрачно голубыми. Посмотреть их – такие! Какими стали вывески над знакомыми лавками? Выпиваю молока и иду.

По улицам проходит что-то серое, чуть-чуть дотрагивается до предметов. Это длинные предвесенние сумерки. Движение унеслось вперед. Серые лужи. Пустые мокрые камни. Вдали потерялся конец улицы. А там? Дальше? Где скрещиваются улица и проспект?

Можно еще и еще идти вперед; все равно, где повернуть. В ногах и спине истома. Еще немного! Только до блестящей галантерейной лавки. Ну! Только! И немного посмотреть в окно. Гребенки, цепочки… Впереди на углу белеет край молочной вывески «Ферма». Еще немного. Голубыми буквами – «Ферма» – это напоминает весну. Голубая, пустая, чистая по-весеннему, чисто умытая. Сыро. Ветерок… И светлая. Бумажная лавка. Еще можно разглядеть в окно пачки карандашей, – мелочь. Сделать вид, что смотришь, и постоять немного.

Стороной проходит старая девушка, одинокая, чистая, странно-оригинальная; такими бывают только независимо-одинокие.

Легкие, чуть касающиеся до всего мысли. Вдоль стены молчаливо-четырехугольные глухие ниши, за нишами в каждую легла тень – это неважно; по лицу красной казенной стены что-то льнет, и молчит, и думает…

А вот это прошел, наверное, ученик консерватории, он будет у себя дома долго играть в сумерках чистые, холодные, детские гаммы.

Проходит спешной походкой учительница, ноги дергают короткую юбку. На стене – брызги от экипажей.

Что же? И еще? Все идти без конца? Уже ноги болят. Я опять поворачиваю, иду теми же улицами, нигде не скашивая, аккуратно огибая все углы. Что-то чистое и возбужденное следует за мною до дверей моей комнаты. В комнате что-то голубоватое скользит по светлым пустым стенам.

Броситься скорей одетой на кровать. Засыпаю от усталости, но чувствую: синеют окна. Сливается. Ноют приятно ноги. Где-то играет шарманка.

Песни города

В каменной табакерке города ежедневно играет музыка.

Утро, восемь бьет. Зябнут свечи в темных квартирах. Просыпаются гимназисты. Повторяют зябко уроки. Двенадцать бьет. Белые торжественные печи. Белые потолки, лепные и удаленные. Высокие, торжественные лестницы. Холодные мысли городского мозга.