Страница 33 из 85
— А я-то что могу? — штатский пожал плечами — С должности меня сняли, непосредственной связи с Агабековым, который сейчас заправляет всеми нашими делами в Турции, у меня нет. Да я бы к нему в любом случае поостерёгся бы к нему обращаться — скользкий тип, да и работает из рук вон плохо. Упустить на пустом месте троицу сопляков — это, знаешь ли, надо было постараться!
— Вот и я говорю… — чекист изобразил оживление. — От Мессинга и его людей проку ноль, без тебя на операции можно ставить крест — и тогда Барченко меня со свету сживёт. Ты же знаешь, какой он настырный!
— Больно много воли ты дал своим сотрудникам. Разболтались они у тебя, края потеряли…
— И это говорит автор «трилиссеровой лихорадки»? — иронически ухмыльнулся чекист. — Всё-всё, Толья, я же пошутил, не надо вскидываться! Так поможешь?
— Пошутил он… — буркнул недовольно штатский. — Дошутишься ты однажды, Глеб, точно тебе говорю. Что до помощи… не знаю, Глеб, не знаю. Надо думать. Ты вот что: подбери, что нужно передать моему человеку, попробую это устроить.
— Да мне и готовить-то особо нечего. Для начала надо найти эту троицу. Они сейчас в Палестине и, скорее всего, в Иерусалиме. Больше ничего не знаю.
Штатский задумался.
— Кажется, один из них прожил там несколько лет?
— Да, Марк Гринберг. С родителями. А когда погиб его отец — Блюмкин вывез мальчика в Союз.
Тогда подготовь по нему справку, самую полную, какую только сможешь. Любые подробности, всё, что есть. Барченко потряси, это ведь онс ним работал?
— Скорее Гоппиус. После истории со свихнувшимся Блюмкиным он окончательно перебрался в Коммуну, у него-там что-то вроде филиала лаборатории.
— Вот его и потряси. А заодно — всех, кто работал с этими тремя. Курочка — она, знаешь ли, по зёрнышку…
Он посмотрел на часы.
— Извини, Глеб, мне пора. Совещание в ЦКК,опаздывать туда не рекомендуется — сам Орджоникидзе ведёт, и Каганович, говорят, тоже заглянет на огонёк. А ты давай, поворачивайся поскорее. Времени у вас, в самом деле, не осталось.
— Поедем на Старую площадь? — спросил шофёр. Он возил начальство не первый год, и просёк, что оно чем-то встревожено, думает — и не хотел отвлекать от мысли, несомненно, важной, а, пожалуй, что и государственной.
А пассажир "паккарда" (по документам он значился, как Меир Абрамович Трилиссер, большевик с 1901-го года, член Постоянной нелегальной комиссии Исполнительного комитета Коминтерна, с 192-го года член Центральной контрольной комиссии ВКП(б), и прочая и прочая и прочая) и правда, задумался крепко.
До начала совещания осталось больше часа, и время это стоило потратить с толком. На Старой же площади, где в бывшем здании Торгового дома купца Титова расположился весь немаленький аппарат ЦК ВКП(б), сосредоточиться на своих делах никак не получится. Стоит только войти, миновав тяжёлые, в два человеческих роста, дубовые двери — и царящая там атмосфера показной деловитости, показной же готовности отдать все силы на борьбу за дело мировой революции и ощущаемого всеми фибрами души твердолобого догматизма мигом вытеснит из головы остатки критического (не говоря уж о творческом) мышления. Он терпеть не мог это место и старался при первой же возможности куда-нибудь отлучиться — благо, его должность в Центральном Контрольном Комитете не предполагала постоянного пребывания в отведённом ему кабинете. Прежний пост начальника Иностранного отдела ОГПУ вполне дозволял такие вольности — на Лубянке приходилось торчать сутками напролёт, нередко урывая краткие часы сна там же, на кожаном диване в приёмной. Зато и думалось там хорошо, плодотворно, и материалы для размышлений все были под рукой — а если чего-то не хватало, всегда можно было вызвать кого-нибудь из замов и потребовать уточнить…
Подумать Меиру Абрамовичу было о чём. В сказки Бокия и его подопечного Барченко о старинных книгах, хранящих какие-то там тайные знания, как и о возможности поставить оные на службу мировой революции, он не верил совершенно, полагая их симптомом повальной психического заболевания, поразившего ещё в начале двадцатых верхушку ВЧК. А вот бумаги, которые, как он давно подозревал, поганец Блюмкин исхитрился-таки вывезти из СССР — это дело другое. Это архисерьёзно, как говаривал в своё время Старик[4]. А потому, предложение бывшего соратника придётся принять — хотя бы из тех соображений, что случае успеха Бокий заполучил бумаги в своё единоличное пользование. Или, что ничуть не лучше они не достались бы Мессингу или тому же Ягоде. Всякий, заполучивший в свои руки блюмкинский архив (при условии, что тот существует на самом деле, а не является плодом воображения заинтересованных лиц, или, хуже того, бахвальства самого Якова), держал бы в руках всю верхушку ОГПУ — кроме, пожалуй, самого Менжинского, которого постоянное нездоровье давно уже держало вдали от вещей по-настоящему важных. Например — от управления огромными, никем практически не контролируемыми денежными средствами, размещёнными в разных западных банках на подставные фамилии и безликие номерные счета. К каким-то из имеют доступ многие из «старой гвардии» ВЧК — сам Ягода, Мессинг, Агранов, Бокий, Артузов и прочие, не исключая самого Трилиссера. Его доля, в силу заграничной специфики работы начальником ИНО пожалуй, даже побольше, чем у остальных — и далеко не всё сведения об этих «заначках» он передал Мессингу, когда сдавал ему дела. И если эти документы попадут не в те руки — или, хуже того, в руки одного из фигурантов этого списка — нет, о таком развитии событий не хотелось даже и думать — ромбики с петлиц полетят вместе с головами, и судьба свихнувшегося Яши Блюмкина многим тогда покажется за счастье. Прежде всего — ему, Меиру Абрамовичу Трилиссеру, сыну астраханского еврея-сапожника, волею судьбы и революции вознесённого на самый верх жутковатой пирамиды советских секретных служб.