Страница 4 из 14
Завоевав два года назад титул «мисс», я поняла, что от него больше мороки и неприятностей, чем ожидаемых привилегий и почестей. Не вынеся долго публичности, я отгородилась от мира, перестала давать интервью, отказалась от массы выгодных контрактов и предложений, и зажила в своем маленьком, обособленном, уютном мирке, со своей странной, безответной любовью, на своей с детства любимой улице Патриотической. Уже год, как я не выезжаю за пределы этой улицы, несмотря на то, что у меня есть красный «Фольксваген», который пылится перед домом на автомобильной стоянке.
Мне здесь хорошо и спокойно, спокойно и хорошо и, пожалуй, я единственная женщина в мире, променявшая титул красавицы на должность секретарши агентства, которое никому не нужно.
«Цок, цок, цок», – нарастал непривычный для городского шума цокот подков оп асфальту. Он приближался, с каждой минутой становился все веселей.
– Привет, Бубон! – крикнула я, перегнувшись через перила балкона.
Внизу, по пешеходной дорожке, неспешно продвигалась повозка, забитая до отказа детьми. Она была украшена разноцветными воздушными шариками, бумажными гирляндами и еще какой-то невероятно-яркой ерундой. Тащил повозку старый, каурый конь, на шее которого тихо бренчал колокольчик. На козлах сидел рыжий клоун, с круглым красным носом, в берете с помпончиком, в невообразимо-розовых шароварах и зеленой рубашке с манишкой. На лице у клоуна сияла нарисованная красной краской улыбка.
– Привет, мисс Вселенная! – подняв голову, заорал клоун. – Как дела у красавицы?
– Отлично! – как обычно, ответила я.
Конь, звеня колокольчиком, упрямо тащил повозку по привычному, заученному маршруту – до светофора на перекрестке, потом направо, по улице Театральной, и снова направо, на Патриотическую. Маршрут назывался «окружная» и для всех желающих прокатиться на повозке в сопровождении клоуна, стоил десять рублей. Желающими в основном оказывались дети, причем, если десяти рублей у них не было, они все равно набивались в повозку, и все равно Бубон возил их в «окружную».
– Ты знаешь, что стала еще красивей? – Бубон помахал мне беретом с помпончиком. Нарисованная улыбка дрогнула у него на лице и расползлась так, что кончики красных губ достигли ушей.
– Знаю! Только мне это ни к чему!
– Врешь! Любая девушка мечтает быть миской, но не у всех это получается!! – Бубон зажмурился, из глаз у него хлынули две струи искусственных слез. Затем он выхватил из широкого рукава букет пластиковых цветов и помахал им в воздухе.
Дети за его спиной дружно захохотали и, тыкая в меня пальцами, заорали:
– Миска!! Миска!! На балконе повисла!
Я скорчила деткам гримасу.
Повозка с мерным цокотом удалялась от моего балкона.
– Что, работы невпроворот? – крикнула я Бубону.
– Как видишь! – кивнул Бубон на детей. – Корчагин уже еле ноги таскает. Но-о, Корчагин, но-о! Пше-о-л веселей! – подхлестнул он коня, но тот и ухом не повел, шел размеренно и степенно.
Я помахала Бубону рукой. Клоун отвязал от повозки розовый шарик и отпустил его в небо. Шарик пролетел мимо меня, я попыталась схватить его, но у меня ничего не вышло. Он взмыл в небо, а детки, заметив мой казус, дружно захохотали. Пришлось показать им язык.
Я не знаю настоящего имени Бубона, не знаю, старый он или молодой, не имею представления, как выглядит клоун без грима. Живет он где-то недалеко, в частном секторе. Зарабатывает на жизнь Бубон только тем, что катает народ на своей повозке и развлекает клоунскими штучками. Когда детское время заканчивается, к нему частенько подсаживаются влюбленные парочки, или подвыпившие компании. Однажды Бубона чуть не убили. Какие-то пьяные уроды решили его ограбить. Они ударили клоуна по голове, забрали у него деньги, выкинули из повозки и, хлестая Корчагина, угнали его в неизвестном направлении, если только про коня так можно сказать – «угнали». Бубон две недели провалялся в больнице с сотрясением мозга, Корчагин вернулся домой через три дня, подавленный и исхудавший. Повозки при нем не было. Бубон потом долго мастерил новую из старых досок и колес, найденных на городских свалках. С тех пор клоун выезжает на работу только с деревянной дубинкой. Он называет ее «угощение» и прячет в укромном местечке, под своим сиденьем.
Когда Бубон отдыхает, одному богу известно. Я привыкла засыпать под цокот копыт Корчагина и просыпаться под него рано-рано, когда улица еще спит. Я жизни своей не могу представить без этого цокота, который эхом подхватывает ночная улица, без тихого, то приближающего, то удаляющегося звона колокольчика и без песни, которую распевает Бубон:
– Путешествует по миру
Одинокий пилигрим,
И, терзая мандолину,
Напевает себе гимн:
«Миромирроу, миромирроу,
Я для всех неуловим,
Миромирроу, миромирроу,
Я – счастливый пилигрим...»
Ночью опять заиграл рояль.
Я проснулась, натянула на голову одеяло и постаралась заснуть.
Рояль мне достался в наследство от бабушки. Она была талантливой пианисткой, много концертировала и мечтала, чтобы я пошла по ее стопам. Но с музыкой у меня не сложилось, дальше этюдов Черни дело не двинулось, и рояль остался стоять в квартире деталью изысканного интерьера.
Первый раз он заиграл через неделю после того, как мои родители уехали в длительную командировку. Я проснулась среди ночи от того, что кто-то неумело и вразнобой перебирал клавиши. От ужаса я не смогла даже заорать. Объяснение напрашивалось только одно – в квартиру забрался чокнутый вор, который, поняв, что рояль с собой не унести, решил побренчать на нем. Я не рискнула ни кричать, ни звонить в милицию, просто залезла под кровать и протряслась там до утра. Но утром я поняла, что в квартире никого не было. Окна были плотно закрыты, цепочка на двери не тронута, ничего не пропало и вообще, – никаких следов чужого пребывания в доме. А главное – пыль на крышке рояля красноречиво утверждала, что ее давным-давно никто не открывал.
Тогда я уговорила себя, что мне все приснилось.
Но следующей ночью рояль опять заиграл. И снова – словно маленький ребенок тыкал беспомощным пальчиком в клавиши. Я дала себе волю и прооралась. Рояль затих и больше в эту ночь не играл.
Три ночи я спала спокойно.
На четвертую – рояль довольно уверенно исполнил короткую джазовую композицию. Я не стала орать, а схватила с тумбочки увесистого бронзового орла, на цыпочках прокралась в гостиную и, резко включив свет, запустила статуэтку по направлению звука.
Орел тюкнулся бронзовым носом в противоположную стенку и, оставив в обоях выбоину, с грохотом упал на пол.
В комнате никого не было, рояль молчал, а со старой афиши, украшавшей проем между окнами, на меня укоризненно смотрела молодая, красивая, с высокой прической из гладких черных волос, моя бабушка. «Мариэтта Евграфова – великолепная исполнительница русской классики» – было написано на афише.
– Если это ты шалишь, бабуль, то шали, когда я на работе, – пробормотала я, рассматривая слой пыли на черной крышке.
Наверное, у меня крыша поехала, потому что вдруг показалось, что бабка на афише удивленно приподняла брови.
Пересилив свой ужас, я пальцем нарисовала на пыльной поверхности крышки скрипичный ключ. Этот ключ благополучно просуществовал неделю, пока его не накрыл новый слой пыли. Всю неделю, каждую ночь, рояль бренчал, бормотал, стонал, наигрывал и издевательски весело тренькал. У бабки на афише сохранялся недоумевающий вид, из чего мне нужно было сделать вывод, что она здесь ни при чем.
Я сходила к врачу, проверилась на вменяемость и начала пить успокаивающие таблетки.
Рояль замолчал, но всего на тринадцать дней. На четырнадцатый он сбацал нечто невероятное, от чего соседи возмущенно заколотили в стенку.
Тогда я объявила роялю войну.
Привела священника, чтобы он освятил углы. Написала заявление в милицию, чтобы они «приняли меры». Переставила мебель в квартире.
Рояль продолжал играть.