Завещание Петра

— Ну что ж, может, и так. Ясно только, что мы здесь уже ничего не найдем. Всё равно, распаковывай чемоданчики.

Некоторое время они занимались грасовской рутиной: измерение радиационного фона, магнитного поля, химический анализ воздуха в доме, фотосъемки и сканирование участков пространства в помещении и вовне его, в основном в невидимых лучах — почти по всему диапазону электромагнитных волн. Мозговой следил за их работой с таким же почтением, с каким рядовой воин племени наблюдает за священнодействием шамана.

Пророчество Борисова сбылось: ничего особенного они не обнаружили. Уровень радиации был на десять процентов выше нормы, но это в пределах допустимых колебаний, тем более для Оренбургской области. Необычных примесей в воздухе не было. Аномальные источники электромагнитного излучения отсутствовали. «Ни хрена», —подытожил майор, и они стали собираться домой.

Коллеги по ФСБ выделили им двухкомнатную квартиру на первом этаже унылой «хрущёвки» на улице Пролетарской, а для работы — небольшой кабинетик в здании управления. Придя «домой», Ларькин первым делом вооружился спецлокатором и обнаружил в квартире три активных звукозаписывающих устройства. Борисов, следивший за ним со скучающим выражением лица, пожал плечами: дело обычное, служба есть служба. Рабочий кабинет тоже наверняка прослушивался. Общаться предстояло на языке глухонемых или в письменной форме. Не впервой.

— Странные какие-то пришельцы, правда? —подмигнув, сказал Ларькин.

«Веселится. Или как они теперь говорят —прикалывается. Молодой ещё», —добродушно подумал майор, заразившись хорошим настроением Виталия.

—Да кто ж их разберет, пришельцев-то, —протянул он вслух безразлично.

Вслух они обсудили пришельцев, порядки в оренбургской милиции, затем предстоящий ужин. Руки их тем временем набрасывали на листе бумаги несколько иной диалог.

Борисов: Не нравятся мне эти пришельцы. У нас есть две нити —психиатр и С.А. Рыбка. Похоже, этот Рыбка —единственный, с кем регулярно общался Захаров.

Ларькин: Плохим знакомым книг не дают.

Борисов: Завтра с утра ты поедешь к врачу, а я к Рыбке. А сейчас зашифруй и отправь письмо Илье. Пусть поищет везде, где дотянется, этого Орионо. Даже если это кличка. Хотя думаю, что это фамилия.

Ларькин: Орионо —не от слова «Орион»?

Борисов: Скорее всего, нет, это японская фамилия. А Ежовых до —и больше, но если Илья найдет Орионо, пусть поищет где-нибудь рядом с ним и Ежова. Шифруй.

— Сегодня я приготовлю ужин, — вслух произнес майор. Ларькин устроился в кресле и начал выполнять приказание. Борисов взял листок и пошел на кухню. Щёлкнув зажигалкой, он раскурил сигарету и заодно поджёг исчерканную бумагу. Достав из холодильника полуфабрикаты, он нескорую руку приготовил гуляш с гречневой кашей. За окном была непроглядная темень.

«А в Москве ещё сумерки», —подумал Борисов. Им предстояло привыкнуть к смене часовых поясов и научиться вставать на два часа раньше. Сегодня они вылетели рано утром, бросились, как десантники, с самолета в бой, и к вечеру майора уже слегка клонило в сон. «А вот Виталий — сова, ему хоть бы хны».

Впрочем, Борисову и самому не сразу удалось заснуть: мозг не хотел угомониться, пытаясь вычислить и определить того неведомого противника, который ждал их впереди —кто он? что ему нужно? что он предпримет в следующий момент? каковы его слабые стороны? в чем его сила? Так закончился их первый день в «славном городе Чкалове».

Оренбург. 2 апреля 1999 года. 7.30.

Преподаватель педагогического института Семен Андреевич Рыбка жил и работал в районе, который местные жители называли Форштадтом. В первой половине XX века Форштадт был застроен одноэтажными домиками и славился своей шпаной. К началу 1980-х облик района изменился. В Оренбурге, как и во многих старых городах России, борьба исторической архитектурной застройки и новой проходила болезненно. Преображение Форштадта было одним из умных компромиссов: на месте пустырей и непрезентабельных частных домиков встали современные многоэтажки, ради постройки которых на этот раз не пришлось жертвовать историческими памятниками. По современным меркам район уже не был окраиной, Борисов и Мозговой добрались туда довольно быстро.

Проснувшись утром, Борисов обнаружил возле себя включенный диктофон. У Ларькина был очень хороший диктофон с высоким качеством воспроизведения звука и практически неограниченным ресурсом работы. Осмотрев звукозаписывающее устройство и убедившись, что оно в течение последних семи часов заносило в анналы истории его похрапывания, майор выключил его и пошёл умываться. Сам Ларькин спал так беззвучно, как будто его и не было.

По дороге в управление внутренних дел — свой кабинетик в здании ФСБ они пока игнорировали —майор велел Ларькину после беседы с врачом подождать его, рассчитывая обернуться быстро. Коллеги по Службе на этот день выделили им «жигулёнка». Ларькин, поразмыслив, поехал в психиатрическую клинику на общественном транспорте, а майор с оперативником оставили «уазик» коллегам Мозгового и отправились в пединститут на Жигулях.

Местонахождение Рыбки они определили быстро. Семен Андреевич читал в большой аудитории лекцию по истории русской литературы XIX века. До перемены оставалось ещё двадцать минут, и они решили подождать. На следующую лекцию Семену Андреевичу предстояло опоздать, о чем они поставили в известность деканат. Им выделили для беседы маленькую пустующую и не очень уютную аудиторию, в которой оказалось всего три стула.

— Они, наверное, специально для таких бесед её держат, — предположил Мозговой и пошел ловить Рыбку. Майор остался их ждать.

Семен Андреевич оказался высоким и худым мужчиной с темными курчавыми волосами. На его маленьком вздернутом носу каким-то чудом удерживались модные очки. Взгляд его казался несколько тревожным, но Борисов по опыту знал, что это, вероятнее всего, озабоченность оторванного от работы человека. Голос у Семена Андреевича оказался высоким и чистым. Он мог быть неплохим певцом.

— Когда вы в последний раз виделись с Захаровым? — спросил Борисов после всех необходимых представлений и извинений, придав своему голосу дежурную приветливость контрразведчика.

— Двадцать восьмого февраля. «Мне уже задавали этот вопрос, и у меня было время вспомнить точную дату, — сказал Рыбка, предупреждая следующий вопрос Борисова.

— Вы дружили с Николаем Валерьевичем?

— Скорее, были хорошими знакомыми. Дружить с ним было трудно.

— Почему?

— По причине его тяжелого характера. Да и у меня тоже не сахар.

— У него были враги?

— Нет, — Семен Андреевич сказал это без колебаний.

— Почему вы так уверены?

— Трудно нажить врагов, не общаясь с людьми. А его мало кто мог вынести. Люди от него просто шарахались, потому что он очень утомлял в общении. Но чтобы враждовать с ним... Не могу себе представить.

— Не говорил ли он во время вашей последней встречи о своих делах, о каких-то новых знакомых?

— Сейчас, когда вы спросили, я припоминаю... Вообще-то, он не любил упоминать о своем пребывании в... э-э... больнице — вы ведь в курсе? Всё время предупреждал меня, чтобы я никому не говорил. Хотя сам, по-моему, иногда просто кокетничал этим фактом своей биографии. Так мне казалось. Так вот, он упомянул, что познакомился там с очень интересным человеком.

— Простите, но ведь он находился на излечении достаточно давно.

— Так я забыл сказать: он же ходил отмечаться в клинику раз в месяц. По-моему, этого достаточно, чтобы поддерживать в человеке незатухающий комплекс неполноценности. Своего нового знакомого он увидел там, а потом подошёл и познакомился на улице. Вообще-то, уникальный для Захарова случай. Чем-то этот человек его очень заинтересовал. Из людей Коля интересовался больше всего самим собой.

— Он что-нибудь рассказывал об этом знакомом?

— Ничего. Сделал таинственное лицо и больше ничего не сказал. Он иногда очень забавно себя вёл.