Страница 30 из 31
Висконсин встретил жарой и буйством молодого лета.
Приехать в Барабу и не увидеть Чёртово озеро? Мы посетили и эту чудную достопримечательность. Озеро было изумрудно-прозрачно, вода тепла, а скалы по его берегам напоминали почему-то Приморье…
Потом друзья-Смиренские вспомнили: ба-а! Да ведь тут рядом наш художник живёт! Разве ты с ним не знакома?!
Трудно было ответить на этот вопрос. Разве можно назвать незнакомым человека, о котором почти десять лет уже тебе прожужжали все уши, открытки и фотографии с его картин тебе постоянно показывали. Куда бы я не попадала в своих странствиях по Дальнему Востоку – везде находила следы его присутствия: тут в заповеднике он оставил картину, там роспись… это был миф какой-то, а не человек, ибо стоило мне куда-то приехать, как мне говорили: ах, а вот только вчера от нас уехал Художник! А когда мне необходимо было уезжать, мне говорили: ну надо же, а послезавтра приедет Художник… Так и бродили по землям Даурии, Амурии и Приморья… друг за дружкой… круг за кружкой, но так ни разу и не повстречались.
Да, трудно пересечься в бескрайней России… Уж слишком просторна! Легче, оказалось, в мелкой, по нашим понятиям, Америке.
Вся тогдашняя американская эпопея осталась в памяти чередованием ярких и коротких картинок. Как и то первое посещение художника. Жаркий день, изумрудная лужайка, белый дом, просторный, полный творческого хлама; посреди зала – большая картина. На ней – цветущая прерия, небо, дальние висконсинские холмы, бизоны… Хотелось шагнуть и упасть в этот душистый, далёкий мир…
А он действительно здорово рисует! Показывал он свои работы как-то не очень охотно, как будто стеснялся их незавершённости. Говорил, что ему не нравится, когда его хвалят. Кокетничал? Много позже я поняла, что нет.
Стыдясь своего дилетантства, я всё же показала ему фотографии со своих «шедевров». Сдержанно похвалил.
…Мягкая улыбка, тихий низкий голос, внимательный светло-карий взгляд, усы, седеющие кудрявые волосы… Но какой беспредельной добротой веет от него. Как почему-то не хочется вот так быстро расстаться? Почему-то защемило сердце, стало грустно, стало чего-то жаль… Это было так же мимолётно, как невидимое прикосновение невидимых крыльев во тьме… Ах, ну конечно же, показалось! Прощай, странный художник.
С ничем необъяснимой тоской я оглянулась на его белый домик… Наш автомобиль, радостно взревев, рванул прочь.
Второй мой визит в Висконсин состоялся благодаря приглашению нарисовать панно в «Роухайде» – христианской исправительной колонии для малолетних преступников. Бесплатно. За билет, за харч, за возможность ещё раз взглянуть на иную жизнь. В конце концов и это немало.
Вначале мои приглашатели хотели видеть на полотне каких-нибудь зверей и птиц, но к моему приезду Роухайд переживал трагедию: четыре лошади – любимицы всех колонистов – сгорели недавно во время пожара. Из этого пламени родилась идея посвятить панно лошадям.
И вот я стою перед огромным белым холстом, размером со слона и дух захватывает от собственной наглости. На несколько дней удалось оттянуть страшное начало, изображая муки творчества, чирикая эскизы…
За окном был уже молодой март, ещё не пришедший в себя после февральской стужи. Колония пряталась среди живописного северного висконсинского леса. Рядом протекала извилистая Фокс-ривер, на которой с каждым днём появлялось всё больше проталин.
Вроде бы колония для малолетних преступников, а никаких ограждений, КПП, проволок, сеток… Всё чистенько и мирно, как в санатории. Меж корпусов и мастерских хрустели туда-сюда по снегу мальчики, в основном темнокожие. Ёжились и, наверное, мечтали об Африке… Над этим затерянным миром царила благопристойная скука, рассекаемая колокольным набатом: утром колокол звал на работу и на учёбу, днём – на ланч (полдник), а вечером – на диннер (ужин). Кормили в Роухайде как на убой.
Но однажды вечером вдруг позвонил художник. Из Флориды! Как разыскал? Наверное, через Журавлиный фонд… Зачем я ему понадобилась? Просто звонок вежливости? Соотечественница всё-таки. Боже! Как я ему завидовала! Он там греет своё поджарое пузо под южным солнышком и ещё имеет нахальство шутить с обмороженными! В конце концов он «раскололся», сказав, что имеет деловое предложение. Он там, видите ли, неожиданно написал роман, и проблема в том, что он не умеет печатать на компьютере. Сделка заключалась в том, что он обещал помочь мне как квалифицированный художник, а я ему – как грамотная машинистка. Ну, теперь всё понятно… Ну что ж, посмотрим… Такой деловой…
Через несколько дней Виктор прислал мне посылку с видеофильмом «Прикосновение крыльев», где он был главным героем, путешествующим по свету и рисующим птиц, и в нагрузку ещё «нечто», что с большим трудом можно было бы назвать рукописью – что-то невнятное, накарябанное бог знает чем, на безобразных кусочках каких-то меню, газетных обрывках и прочей нечисти.
Днём я рисовала панно, а по вечерам разбирала рукописные каракули и уже в который раз смотрела его «Прикосновение», умирая от ужаса, любви и восторга: передо мной был человек, произносивший мои мысли, смотрящий моими глазами, испытывающий мои чувства. Человек настолько глубокий и бесконечно добрый, что такого, кажется, просто не может существовать в реальности! Я заочно влюбилась в этого лохматого художника, живущего в странном доме между Чёртовым озером и городишком Барабу. Я даже простила ему мучение каракулями, тем более что опус его оказался вполне забавным. Боже мой, снова думала я: столько лет мы с ним бродили по одним и тем же местам, но ни разу не увиделись. Словно судьба упорно разводила нас, приберегая к этой встрече.
Незадолго до 8 марта от Виктора на мою электронку пришла «абракадабра»: Budy v piatnizy v obed, zabery tebia na dva dnia.
Вот это – здорово! Можно будет наконец пообщаться с родственной русской душой в этой американской глуши! Однако далее следовало предупреждение, что он там не один, а с ним живут ещё два холостяка: некто Майк и некто Рыжий Бес.
Почему-то я ждала этой пятницы, как нового пришествия. Заранее волновалась из-за его критики. Раздолбает ведь в пух и прах. Обещал привести бутылку хорошего вина. Как он мил.
Полуденный колокол Роухайда отозвал меня на ланч. А когда я вернулась в мастерскую, перед холстом стоял живой Виктор с бутылкой в руке.
Он улыбнулся, вздохнул и сказал:
– Ну, что ж, будем лечить…
Он что-то мешал на палитре, рассматривал тюбики с красками, будто видел их впервые, неторопливо выбирал кисти, то подходил к полотну, то отходил, словно забывший обо всём, обо мне, о том, где он вообще находится, и рисовал, рисовал, рисовал. А я сидела и смотрела.
Под его рукой удивительно и фантастически преображалась моя плоская картина. Это было чудо, он поистине волшебник иллюзорной трёхмерности: и возникали далёкие, подёрнутые дымкой скалистые уступы, и живая прерия уже дышала на недавно мёртвом холсте.
Мы покидали Роухайд в кромешной тьме. Мы неслись по ночным хайвэям, фары отчаянно разрывали занавес снегопада и иногда, как серые призраки, шарахались с дороги олени. Впервые за всё время моего пребывания в этой чужой стране я почувствовала себя уютно, я вновь стала самой собой. Прямо из бутылки я пила сладковатое Шардоне о чём-то весело болтая, незаметно приехали в Барабу, к его белому домику, где всё ещё бодрствовали оставшиеся холостяки.
Майком оказался худющий, потрёпанный жизнью, неопределённого возраста с неухоженной бородой и диковатым взглядом американец. Говорил он громко, вещательно, смеялся коротко и заливисто, как говорят: заразительно; движения у него были кошачье-пружинистые. Майк пил недешёвую водку «Абсолют» из маленькой рюмочки-сапожка и не закусывал. Он, видимо, полагал, что водка содержит достаточно калорий, и потому никогда ничего не ел. Правда, любил говорить о своей платонической любви к итальянской кухне. Но судя по нему, итальянская кухня – это просто большой сапог водки и штучки две спагетти на жалком кусочке пиццы под жгучим соусом. Его отчим был итальянец. Он и дал Майку свою итальянскую фамилию – Монако. Поэтому Майк любил прикидываться сицилийцем, хотя в нём и капли не было этой самой мафиозной сицилийской крови.