Фрегат

— Наши учителя — товарищи Маркс, Энгельс, Ленин и Троцкий, — весомо заявил товарищ Тру-Мао, звонко стукнув пустой кружкой о каменный пол.

— И то верно, — подтвердил Поедатель Гороха. — Так что катись ты, пацан, отсюда, в свою гнилую буржуазную спальню.

— А будешь много болтать, мы тебе язык отрежем, — сурово предупредил Беспалый Петерс, вертя перед лицом Хорька ножиком с ржавым лезвием и изображением на рукоятке Карла Маркса за плугом и надписью «Великий мыслитель пахает».

— Именем революции! — заключил товарищ Баян, зловеще сверкнув белками глаз.

Хорёк развернулся и быстрее ветра помчался в свою спальню под ветхой крышей цокольного этажа.

***

— Думаешь, я не знаю про твои мелкие детские шалости? — Райхгольд брызгал слюною и от ярости и желчи тряс головой на тощей шее с клокочущим и ходящим ходуном кадыком. — Это баловство с пёрышками — всего лишь рукоблудие! Разве для этого ты вступил в игру странами?

— Нет, учитель, просто я ещё неопытен и ждал твоего совета.

— Дождался! — едко заметил Райхгольд. — Тебе ведомо, что творит твой противник, этот президент?

Старый маг сплюнул на пол, и на ветхих листах расплылась вязкая лужица отвратительного зелёно-жёлтого цвета. Райхгольд сжал скрюченными коричневыми пальцами край бильярдного стола, так что дерево застонало и горстка деревянной трухи просыпалась на пожелтевшую от времени карту, на которой ширилась область красного цвета.

— Экспроприация! — слово прозвучало как страшное ругательство или заклятие. — Экспроприация лучших поливных земель у аграрных олигархов-латифундистов. Что, не знаешь, кто они такие? Так потрудись узнать, поройся в библиотеке! Альенде отобрал у латифундистов более четверти земель. Ты теряешь фигуры! Силу надо срочно восполнить, иначе ты вылетишь к чёрту в тартарары! Знаешь, что бывает с проигравшими? Хочешь узнать?!

Фрегату было трудно скрыть дрожь в коленках, но он всё же устоял.

— О, ты узнаешь! — завыл Райхгольд. — Горе побеждённым!

— Что мне делать, учитель, — робко, но спокойно произнёс Фрегат. — Как восполнить силу в игре?

— Это игра странами, а не какие-нибудь шахматы! Ты должен принести жертву. Или станешь жертвой сам. Только так куётся настоящая сталь, которой пронзают сердца! И да, поспеши — иначе потеряешь всё.

***

Вечером за ужином Фрегат подошёл к Хорьку и сказал потихоньку:

— Пойдёшь завтра со мной в Пустошь?

— Я? — задохнулся от неожиданности и радости мальчишка. — Да я!

— Я давно слежу за тобой. Ты не такой придурок, как остальные. Мне нужен такой человек. Надёжный.

— Я? — только и мог повторять Хорёк.

— Ты, — подтвердил Фрегат. — Завтра на рассвете у старого сортира рядом со спортивной площадкой.

— Я буду. Я не подведу, — захлёбывающимся от радости шёпотом уверял Хорёк. — Ты мой кумир!

— Кумир — это хорошо, — тихо проговорил Фрегат. — Смотри же, никому ни гу-гу.

— Могила, — торжественно пообещал Хорёк, кладя узкую ладошку на сердце.

Пока они разговаривали, столовая опустела. Ученики спешили в общие холлы, где можно было посидеть, утопая в потёртых продавленных до пола диванах и креслах, или растянуться на широких подоконниках, поплёвывая вниз или пуская самолётики.

В гулкой тишине откуда-то снизу жалобно скрипнула дверь, а потом печально и покойно, как сама неизбежность, каркнула, пролетая над строениями двора, ворона.

Гром над Пустошью

В гулкой тишине откуда-то снизу жалобно скрипнула дверь, а потом печально и покойно, как сама неизбежность, каркнула, пролетая над строениями двора, ворона.

Кто-то поднимался по лестнице на четвёртый этаж, и учитель Павел понял, что он уже не один в ешкинской части школы. Его охватила лёгкая досада: он был ещё не готов встретиться и говорить с кем-либо, будь то школьник или коллега-учитель. Дело в том, что на осенних каникулах Павел невероятным усилием воли перешёл на новый режим: вставал в пять утра, а в школу приезжал к восьми, за час до начала пар. В это время особенно хорошо работалось, и Павел, к своему удивлению, обнаружил, что успевает подготовиться к занятиям, придумать хитрое домашнее задание или лингвистическую задачку «для борзых» и даже спокойно выпить чаю с какой-нибудь вкусняшкой. Особенно ценна была для Павла утренняя тишина. Он включал музыку, слегка прибирался на этаже, гонял буфетных дежурных, если они были и являлись в положенное время. Разговаривать, напрягаться для шуток и, тем более, серьёзных разговоров ой как не хотелось. Буфетные дежурные не в счёт: с ними и общение было дежурным — проследить, чтобы вымыли руки, надели шапочки, почистили овощи, перед тем как резать их в салат. Около половины девятого начинали подтягиваться ешки, но к тому времени Павел, уже раскачавшийся и окончательно проснувшийся, мог и болтать, и шутить, и соображать. А вот если кто-нибудь приходил раньше половины…

Павел взглянул на круглые часы, над которыми красовался огромный плакат с лицом Че Гевары — с той фотографии, где у него на берете ещё две скрещённые сабли, а не звёздочка. Восемь ноль пять. Пятница. Павел выключил разрывающую динамик айфона песню «Белый сокол». Перед ним стояла Вера Александрова.

Это было необычно для ешки-восьмиклассницы: подняться на четвёртый этаж до начала пар. Навигация в профиле была устроена так, что наверху, поближе к мучительской, обитали самые младшие — шестой и седьмой класс. А восьмиклассники, всё ещё относящиеся к средней школе с её играми, пакетами, лагерями и прочей движухой, но уже жаждущие независимости и отчасти покоя, переезжали в кабинет на первом этаже, где соседствовали с девятым классом. Были ещё два кабинета на третьем этаже — для старшеклассников. Короче, если восьмиклассник в начале девятого доходил до четвёртого этажа и если это была не Настя Порошина, заливавшая кипяток в особый термос-снаряд, чтобы в течение дня наслаждаться с друзьями чайной церемонией, то значит, у этого восьмиклассника было конкретное дело к конкретному человеку.

Вера Александрова улыбалась. Дэвид Линч со слуховым аппаратом на её серой футболке тоже как-то довольно и хитро щурился.

— Паша, я была в лагере «Кавардак». Это просто улёт! Огонь! Революция!!! …

— Зыко?

— Ага!

Вера разрумянилась, глаза сверкали, в руках — листы А4 с напечатанным текстом. Мельком Павел заметил, что Вера поменяла шрифт на более круглый — ComicSans? — и сделала поля пошире. Павла вдруг охватил первобытный восторг, знакомый всякому пишущему человеку, — когда ты чувствуешь, что происходит нечто, рождается на свет что-то оригинальное в прямом смысле этого слова, деревце даёт свой первый, именно свой, плод.

— Вера, давай чайку, — засуетился Павел.

Досаду и сонливость как рукой сняло. Вот они, толстые керамические чашки неправильной формы. А вот и печеньки, рафинад и соломка, выдаваемая в школьной столовой. Вера протянула свои тонкие музыкальные пальцы к кубику сахара и принялась грызть его, пока учитель Павел резал лимон, кидал в чашки пакетики любимого Грицом, и, кажется, только им, «Майского» чая, разливал кипяток. Вера захрустела соломкой, Павел нетерпеливо произнёс:

— Ну давай, рассказывай, про свой «Кавардак»! — а в голове крутилась дурацкая мысль: «Только бы буфетные дежурные не явились вовремя».

Вера отложила соломку, подула на чай, но пить не стала и принялась рассказывать, энергично жестикулируя: