Большие надежды

– Ну вот, – сказал я Герберту, когда он устроился в другом кресле. – Что же теперь делать?

– Мой бедный, милый Гендель, – отвечал он, сжав руками виски, – я так ошарашен, что даже думать не могу.

– Так было и со мной, Герберт, когда я только что узнал, И все-таки что-то нужно делать. Он уже носится с новыми планами – лошади, коляски, всякие дорогие наряды. Надо его как-то остановить.

– Значит, ты считаешь, что не можешь принять…

– А как же иначе! – перебил я Герберта. – Ты только подумай, кто он такой! Один его вид чего стоит!

И тут нас обоих пробрала дрожь.

– А между тем, Герберт, как это ни ужасно, он, видимо, ко мне привязан, сильно привязан. Надо же было случиться такому несчастью!

– Мой бедный, милый Гендель, – повторил Герберт.

– И потом, даже если я сейчас проведу черту и не возьму от него больше ни пенни, подумай, сколько я ему уже должен за прошлое! И вообще я кругом в долгах, – как я их выплачу теперь, когда мне не на что надеяться и я не обучен никакой профессии и ни на что в жизни не гожусь?

– Ну уж ни на что не годишься, – это ты, пожалуйста, не говори, – возразил Герберт.

– А на что я гожусь? Разве что пойти в солдаты, а больше ни на что. И может быть, дорогой мой Герберт, я бы так и поступил, если бы не знал, что меня ждет твой дружеский совет и поддержка.

Тут я, понятно, не удержался от слез, а Герберт, понятно, сделал вид, что не заметил этого, и только крепко сжал мне руку.

– Во всяком случае, дорогой мой Гендель, – сказал он, немного помолчав, – солдатская служба это не то, что нужно. Если ты отказываешься от его дальнейшего покровительства и от его денег, то, вероятно, думаешь со временем рассчитаться за то, что получил от него. А уж при солдатской-то службе какие расчеты! И, кроме того, это просто глупо. Тебе гораздо лучше поступить в контору Кларрикера, хоть это и очень скромное дело. У меня ведь, ты знаешь, все идет к тому, чтобы стать его компаньоном.

Несчастный! Если бы он знал, чьи деньги дали ему такую возможность!

– Но тут есть другой вопрос, – продолжал Герберт. – Это невежественный, упрямый человек, который годами жил одной заветной мечтой. Более того, мне кажется (возможно, я ошибаюсь), что это человек отчаянного, необузданного нрава.

– Мне-то это хорошо известно, – отозвался я. – Могу рассказать тебе, какие я тому видел доказательства.

И я рассказал ему про то, о чем раньше не упоминал, – про его схватку с другим каторжником.

– Вот видишь, – сказал Герберт. – Ты только подумай: он является сюда, рискуя головой, чтобы осуществить свою заветную мечту. И вот, когда она только что осуществилась, после стольких трудов, после стольких лет ожидания, ты лишаешь его жизнь всякого смысла, разрушаешь его мечту, обесцениваешь в его глазах все его богатство. Ты подумал о том, на какой шаг это может его толкнуть?

– Я думаю об этом днем и ночью, Герберт, с того рокового вечера, как он сюда явился. Мне просто не дает покоя мысль, как бы он не решил отдать себя в руки правосудия.

– И можешь не сомневаться, – сказал Герберт, – скорей всего так оно и будет. В этом смысле ты в его власти, пока он в Англии, и если ты от него отступишься, он очертя голову именно это и сделает.

Надо сказать, что такое опасение преследовало меня с самого начала, – ведь если бы оно оправдалось, я бы стал почитать себя убийцей, – и теперь слова Герберта привели меня в такой ужас, что я не мог усидеть на месте и стал ходить взад и вперед по комнате. Я сказал Герберту, что даже если бы Провис не донес на себя сам, а был опознан случайно, мне было бы бесконечно тяжело чувствовать себя косвенным виновником его ареста. И, говоря это, я не лгал, хотя мне было достаточно тяжело видеть его на свободе, подле себя, и я предпочел бы всю жизнь работать в кузнице, лишь бы не дожить до этого часа!

Однако нужно было все-таки решить вопрос – что же теперь делать?

– Самое главное, – сказал Герберт, – надо как можно скорее увезти его из Англии. Тебе придется уехать вместе с ним, иначе он ни за что не согласится.

– Но куда бы я его ни увез, могу ли я помешать ему вернуться?

– Ах, Гендель, неужели ты не понимаешь, насколько опаснее сказать ему все и довести его до крайности здесь, в двух шагах от Ньюгета, чем где-нибудь за границей? Нет, так или иначе надо заставить его уехать. Нельзя ли выдумать подходящий предлог – того второго каторжника или еще какое-нибудь обстоятельство его прошлой жизни?

– В том-то и горе, – сказал я и, остановившись перед Гербертом, развел руками, словно предлагая убедиться в безнадежности моего положения. – Мне ровно ничего не известно о его жизни. Я тут с ним по вечерам чуть не до сумасшествия доходил, – смотрю на него и думаю: вот сидит тот, кто перевернул всю мою жизнь, а я о нем ничего не знаю, кроме того, что это несчастный бродяга, который в детстве два дня держал меня в смертельном страхе.

Герберт поднялся, взял меня под руку, и мы стали медленно прохаживаться взад-вперед, изучая узор ковра.

– Гендель, – сказал наконец Герберт и остановился, – ты ведь твердо решил больше не принимать от него никаких благодеяний?

– Конечно. Разве ты на моем месте стал бы сомневаться?

– И ты твердо решил, что должен прекратить с ним всякое знакомство?

– Как ты еще можешь спрашивать, Герберт?

– И ты опасаешься, не можешь не опасаться, за его жизнь, которую он поставил на карту ради тебя, и следовательно должен сделать все, чтобы не дать ему себя погубить, так? Ну, значит, ты и думать не смей о том, как выпутаться самому, пока не увезешь его из Англии. А после этого – выпутывайся, ради создателя, как можно скорей, и тогда уж мы вместе сообразим, что делать.

Как отрадно было скрепить рукопожатием даже столь неопределенное решение и опять пройтись взад-вперед по комнате!

– Что же касается того, как узнать его Историю, – сказал я, – то я вижу только один способ: спросить его самого, и все.

– Да, – сказал Герберт, – спроси его прямо с утра, когда мы сядем завтракать. (Прощаясь с Гербертом, наш гость предупредил, что придет пораньше, чтобы завтракать вместе с нами.)

Порешив на этом, мы пошли спать. Всю ночь мне снились самые несуразные сны, и проснулся я не отдохнувший; к тому же, утро снова принесло с собой страшную мысль: а вдруг кто-нибудь узнает, что он самовольно вернулся из ссылки? Когда я не спал, эта мысль ни на минуту не покидала меня.

Он явился в назначенное время, достал свой нож и сел к столу. У него была целая куча планов, как «его джентльмену показать себя заправским джентльменом», и он уговаривал меня не теряя времени почать бумажник, который с первого вечера оставался в моем распоряжении. Мою квартиру и свои комнаты он считал лишь временным пристанищем и советовал мне теперь же приглядеть «хоромину побогаче», где-нибудь вблизи Гайд-парка, где нашлась бы «койка» и для него. Когда он покончил с завтраком и стал вытирать нож о штаны, я приступил к делу без всяких обиняков:

– Вчера после вашего ухода я рассказал моему другу о вашей драке на болоте, когда вас нашли солдаты. Помните?

– Еще бы не помнить!

– Нам хотелось бы узнать что-нибудь про того человека… и про вас. Очень странно, что я так мало знаю, особенно о вас. Вы не могли бы – прямо сейчас, не откладывая, – рассказать нам немного о себе?

– Что ж, – ответил он, подумав. – Ведь вы, товарищ Пипа, помните, что связаны клятвой?

– Прекрасно помню.

– Что бы я ни рассказал, – добавил он настойчиво, – клятва – она ко всему относится.

– Я это вполне понимаю.

– И помните, вы! В чем я провинился, за то отработал и заплатил сполна, – продолжал он настаивать.

– Пусть будет так.

Он достал свою черную трубку и собирался набить ее «негритянским листом», но, посмотрев на зажатую в пальцах щепоть табаку, видно побоялся, как бы курение не отвлекло его от рассказа. Он высыпал табак обратно в карман, воткнул трубку в петлицу, уперся руками в колени и сперва посидел молча, гневно и хмуро глядя в огонь, а потом обернулся к нам и заговорил.