Семя скошенных трав

Я почти добрался до пульта — и тут шарахнуло так, что я оглох, ослеп и, кажется, отключился.

Очнулся в госпитале: открыл глаза — и увидел свет и белую стену медицинской капсулы. Повернул голову — шее было больно: на соседней койке спала девчонка-шитти. Её голова была забинтована, а из-под бинта выбивались пряди цвета ртути.

Тогда я сел. Болело вообще всё.

На прикроватном столике стоял стакан с водой и лежали две розовые пилюли. А рядом — дешифратор MiB. Я его надел.

Я вышел из капсулы, держась за стену. Меня шатало. В медицинском корпусе было холодно: кондиционеры гнали просто ледяной воздух, температура опустилась градусов до тридцати пяти — сорока, меня зазнобило. Но на полу в холле сидели и лежали шитти-подростки, и вид у них был блаженный. Несколько шитти жадно ели какие-то консервы, а у двух девочек на руках дремали пушистые детёныши. Живые.

Я чуть не заплакал.

И тут я увидел старуху, сидящую в уголке, с маленьким ВИДпроектором, а она увидела меня.

— Рэвоэ, — сказала она, а продолжила по-английски. — Привет, парень. Я рада видеть тебя живым.

— Холодно, — пожаловался я. Меня начало трясти. — Привет. Скажи, что случилось?

— Хоцу, — сказала старуха девочке-шитти, — принеси человеку одеяло, он продрог.

— Не надо, — сказал я. — Спасибо. А где Док?

Я ни секунды не сомневался, что Док жив — и вообще, что он во всём этом участвовал. Не мог не участвовать.

— Снаружи, — сказала старуха. — С бойцами.

— Послушай, — сказал я, — а ваши бойцы убили всех? Всех людей? Но почему же я…

Старуха усмехнулась, как человеческая старуха, и указала лягушачьим пальцем на большую тёмную родинку на моей скуле:

— Ты приметный. Это пятно у тебя на лице — Тхукай думал, что это знак инициации. Решил, что понимающий музыку не может быть совсем пропащим. Это было очень глупо и могло всех погубить, но Тхукай сказал мне, что не смог прикончить своего слушателя.

Тхукай с его ракушкой, подумал я. Вот, оказывается, кто приходил меня убивать. Он меня узнал, а я его — нет: все шитти для меня на одно лицо. Это тоже несправедливо.

Девочка пришла со сложенным шерстяным одеялом из госпиталя.

— Укутайся, — сказала она. — Ты замёрз.

Я сообразил, что меня мелко трясёт.

— Нет, не надо, — сказал я. — Я сейчас выйду наружу, а там тепло. Я и сам согреюсь.

Никто из них не стал меня останавливать.

Я прошёл по пустому коридору. Пол сиял: мех-уборщики надраили его до солнечного блеска. На стенах тоже не осталось ни капельки крови. Холл выглядел, будто перед приездом начальства с Земли, только одна стена треснула, и чёрная трещина выглядела довольно-таки зловеще. На все окна шитти опустили ставни, поэтому, открывая дверь наружу, я думал, что там ночь — а там стоял раскалённый полдень. Из дверного проёма потянуло жаром, как из духовки, и донёсся шум работающей тяжёлой техники.

Даже выходить не хотелось, хоть в холле и было слишком холодно, но я себя заставил. На жаре меня сразу затошнило и виски начали ныть. Я тряхнул головой и пошёл поискать Дока — на шум машин пошёл.

Шум и голоса доносились из-за корпуса, где раньше работали яйцеголовые. Плац весь разворотили ракетами, казарму и парк техники, похоже, разнесли в щепки, но некоторые здания уцелели. Лаборатория выглядела совершенно нормально. Я завернул за угол и увидел, как карьерный экскаватор копает траншею в песке, а к краю траншеи шитти стаскивают тела наших солдат. Двое лысых пацанов волокли за ноги изуродованный труп — и до меня вдруг дошло, что это Хорт. Офицеры, яйцеголовые и даже сотрудники MiB валялись друг на друге, в кровище — как мусор. Солнце пекло, как в аду — и столбом стояла мерзкая вонь мертвецов и крови. Мясо на жаре.

А я стоял, пялился на этот ужас и понимал, что — вот, враги учинили дикую расправу, а мне даже в голову не пришло поискать оружие.

Мне жутко, меня сейчас вырвет, но.

Мне, скорее, удивительно, что я там не валяюсь.

А оружие я не возьму.

— Ты очухался, гринго? — услышал я голос Дока. И обернулся.

Док Родригес в пропотевшей, ужасно грязной камуфляжке, с автоматом, висевшим, как у десантника, смотрел на меня недобро, даже, кажется, с отвращением. А рядом с ним, с замотанной окровавленным бинтом головой, осунувшийся, с глазами, горящими настоящей яростью, стоял Том! Том!

Он же дежурил, когда все ошалели от мяса детёнышей шитти, подумал я — и чуть не заорал от нестерпимого ужаса. От понимания.

— Том! Это ты?!

— Да, — сказал он не своим голосом. Злобным и мёртвым.

— Я имею в виду, это ты…

— Я, деревенщина ты тупая! — рявкнул Том. — Я это! Я отключил ток и сигналку! Я убрал защиту! Я отпер клетку! Доволен?!

Он был не рад, что я выжил. Он жалел, вообще.

Я посмотрел на Дока. Кажется, получилось жалобно.

— Да, — сказал Док Тому, а не мне. — Необдуманно. Видишь, они успели поднять модуль, мы потеряли шестерых. А ты контужен, это полный провал.

— Просто больше не мог, — сказал Том, сильно скинув обороты. — Ненавижу. Ненавижу их. Даже мёртвых ненавижу. Подонки.

— Наших? — спросил я. Еле выговорил.

— Они мне не «наши», — отрезал Том. — Если они люди, то я не человек! Это военное преступление, вообще за гранью, это дьявольщина, они не должны были жить! Мне жаль, что я не убил своими руками эту гниду Хорта, зато я пристрелил Норриса и Беркли, уже радует.

Шитти сваливали трупы в ров, а тот, кто управлял экскаватором, сыпал горячий песок прямо на кровь. Том наблюдал, и на его лице горела яростная ненависть. Неутолённая.

— Почему? — спросил я Дока.

— Экспериментальный полигон, — сказал Док, чуть смягчив тон. — Тут, под дюнами лежат тела шедми, взрослых и подростков, и сколько их — я не берусь подсчитать. Но опыты здесь ставили и на гражданах Соединённых Штатов. На тебе не получилось, забавно.

— Опыты…

Я как-то абсолютно растерялся.

— Они убедились, что добропорядочные граждане будут жрать мясо детей, даже точно зная, что это мясо детей, — сказал Док. — Пропаганда — сильная вещь. Правительство печётся о здоровье нации: детей шедми собираются выращивать на мясо, как убойный скот; дорогое удовольствие, но уже подсчитано, насколько употребление этого… продукта… снизит смертность от инсультов, диабета и атеросклероза. Хватит небольших доз… А для себя они приберегли особый продукт, лекарство от смерти — и против него тоже никто не возразит. Вскоре мы станем здоровой, очень здоровой нацией. Пропаганда превращает людей в монстров.

Я слушал и думал: очень здоровая нация — прекрасно ведь… если не знать… о цене.

— Хосе, — тихо сказал Том, — послушай.

Док взглянул на него.

— Я не могу, — сказал Том. — Даже на пике эмоций я не могу с ними связаться. Я в голос ору, но… это, наверное, последствия контузии. Меня не слышат.

— С кем? — спросил я.

Был уверен, что не ответят, но мне ответили.

— Галактический Союз, — сказал Док. — Том — резидент.

Это просто дух из меня вышибло. Я уставился на Тома, на шпиона, давно шпиона, даже не шитти, а вообще неведомо кого, а он как-то погас, будто устал ненавидеть.

— Надеялся, что эта дохлятина меня встряхнёт, — сказал он с тоской. — Что докричусь. Что прилетят, помогут, а до всей Вселенной донесут, что надо спасать детей и что Шед обречён. Нет, не прилетят. Я — лузер, полный неудачник! Мы погибнем.

Шитти, закончившие засыпать могилу, подошли ближе. Один из них ухмыльнулся и показал лягушачьей лапой «о-кей».

— Простите, — сказал Том. В его глазах дрожали слёзы, но не выливались.

— Это глупо, — сказал шитти. — Глупо извиняться за подарки. Мы будем жить или умрём — свободными. О тебе будут петь ветра в Великом Океане.

— Спасибо, Илхэ, — сказал Том. — Мне просто так жаль… детей… — и закашлялся, чтобы скрыть всхлип.

— Это лучше и для них, — сказал другой шитти и повернулся ко мне. — Привет, живой. Я сыграю тебе другое. Я сыграю весёлое. С нами Хэндар, человек.