Семя скошенных трав

Мне было худо. Я молчал.

— Они беременные сбежали, — добил Анискин. — Их там осеменяют искусственно, потому что детёныши дороже взрослых, а неродившиеся вообще нереально дорогие, говорят. Из них гонят натуральный эликсир бессмертия, если не врут. По миллиону за грамм. Ты в башку-то вмести.

— Я таким не занимаюсь, — сказал я. — Ты мне дай шельм десять штук — и то я не буду. Не мой масштаб, когда крутятся такие деньжищи. Это ж голимый криминал! Шельмы-то — чьи? Военных, нет? Тут, небось, до самого верха всё схвачено… узнают — бошки нам поотрывают на хрен и скажут, что так и было. Не просто криминал — криминалище с самого верха.

Анискин замотал головой раздражённо:

— Ты не спеши. Ты послушай. Я на них выправлю документы, через китаёз. Якобы мы их купили у узкоглазых, на мясо…

— Ничо се! — говорю. — А что, так можно было? Торговать нелегальными инопланетянами?

И у Анискина такая морда сделалась…

— Ой, Ильич, — говорит, улыбается, как упырь. — Всё можно. Кому надо — все в курсе. Ты пойми, всё, война кончилась. И ладно, был бы этот их Шед — но Шеда нет, всё, никто ни за что не предъявит. И вся контрабанда — она наша, это просто трофеи. Кто их после войны считает…

— Нет, — говорю. — Прости, Пахомыч, я в это дело не полезу. И тебе не советую. И что делить мясо непойманных шельм — ну глупо же, в натуре…

У него глаза сделались, как пистолетные дула.

— Семён, — говорит, — не дури. И не крути. Ладно, я тебе пару дней на подумать даю, а сам пока подготовлю почву. Но через пару дней мы начнём — и только попробуй отказаться. Я тебе не ФЕДовцы, я найду. Самому же тебе будет неприятно.

— Ищи, — говорю. — Сыщик. Не говори «гоп»…

Вылез из-за стола, брюхо выволок, бросил:

— Не пожалей, Семён. Всяко может обернуться.

За шапку и во двор. А я провожать не пошёл, из залы послушал, как он во дворе глайдер завёл и свалил восвояси.

Мне было дико страшно. И я не знал, вообще не знал, что делать.

Куда бежать. Некуда бежать. И девкам несчастным некуда бежать. И пушистенькому их младенцу — некуда.

Я себе налил чуток и опрокинул залпом. Стало полегче и не так холодно на душе. И можно думать. Но тут в залу зашёл Петька и морда у него была странная. Странная — и мне не понравилась. За ним — Славка, но не вошёл, а подпёр плечом дверной косяк.

Петька сходу мне выдал всё:

— Бать, прости, мы со Славкой послушали, чего Анискин нёс. Не обижаешься?

— Да нет, — говорю. — Какие между своими секреты…

Он заржал:

— Ой, какие секреты! А чего это мы со Славкой узнаём про шельм не от тебя, а от Анискина? Скрытный, бать — я обалдеваю вообще.

— Потому что, — говорю, — вам сюда лезть вообще не надо.

Петька ко мне подошёл, рядом сел, глазки сделал, как у телёнка — девки сохнут по такому взгляду:

— Ну слушай, бать, мы ж не маленькие дети уже. И знаешь, мы ведь тоже думаем, что не надо с Анискиным связываться. Но если всё делать только самим, он ведь стукнет, в натуре. Надо, чтобы вписался кто-нить посерьёзнее этого хомячка полицейского…

— Надо, чтоб вписался… погоди, — говорю. — Во что — чтобы вписался?

Петька мне улыбнулся, как пятилетний:

— Ну бать, ты чего? Да в замут этот, с шельмами. Знаешь, кое-кто из наших покупателей — с та-акими связями! Мне стоит намекнуть. В Москве же слухи ходят…

— Так, — говорю. — Стоп. Какие связи, какие слухи. Никаких шельм нет, забудьте. Всё это Анискин выдумал с похмелюги — когда ФЕДовцы каких-то там военнопленных в нашем лесу потеряли…

Петька снова заржал, и Славка улыбнулся.

— Да ладно, бать! Ну они же в бункере, у сектантов! Слушай, одно дело — Анискину втирать, а другое — мы что, слепые, что ли? Мать им хрючево на рыбьем жиру делает, а ты возишь на снегоходе по ночам. Значит, живые они там. Много их?

— Какая тебе разница? — я уже начал слегка раздражаться.

— Ну как… больше — лучше! — говорит. И ржёт. — Бать, давай я свяжусь кое с кем в Москве, а? Это не Анискин, знаешь ли, — это будут стопудово шикарные заказчики. И крыша шикарная, если что. А они правда беременные?

Я выдохнул.

— Так, — говорю. — То есть, вы уже собрались наладить производство, да? И шельм периодически забивать на клеточную культуру? А их детёнышей — сразу?

Славка начал лоб тереть — смутился, значит, а Петьке — всё божья роса.

— Ну а что? — говорит. — Какая разница? Во-первых, их ведь забьют всё равно, их для того на Землю и привезли, ясен-красен. Во-вторых, они же не люди. Шельмы, коровы — всех жалко, чо, но если нужно это мясо…

Я даже растерялся.

— Это же практически людоедство! — говорю.

А он только головой мотнул:

— Не-ет, какое людоедство, они не люди ни с какого боку. Они даже не животные, они инопланетяне, к нам и минимального отношения не имеют. Кроме того, что воевали с нами, вообще-то. А коровы нам ничего плохого не делали — и генетически ближе. Так что, бать, коров мне жальче. А эти… они нам вообще должны компенсировать, из-за них столько народу полегло!

— Петь, — говорю, — погоди. Это ж мы их всех побили…

Мне всё ещё казалось, что он чего-то тут недопонимает.

— Да, но они ж напали! — и опять на меня смотрит котёночком. — Бать, ну чего ты? Ну ей-богу, дурацкие сантименты какие-то… шельм тебе так жалко, что ли? Ну ладно, не заморачивайся, мы сами сделаем. Пускай они пока живут в бункере, удобно. Я завтра в Москву смотаюсь, поговорю там… а Славка с Томкой потихоньку перепрограммируют одну линию, хорошо?

Но я уже пришёл в себя.

— Томка не будет, — говорю.

Славка вздохнул и улыбнулся:

— Томка у нас идеалистка… ну, значит, я сам сделаю. Мама поможет, в конце концов.

— Ты хорошо не сделаешь, — говорю. — Мать разбирается с пятого на десятое. А мы с Томкой в этом гадстве участвовать не будем. Ни в коем случае. Последнее слово.

— Да уговорим Томку! — Петька даже нос сморщил, показывал, мол, волос долог, а ум короток — или ещё какую-нибудь глупость такого рода показывал, но тут мы все услышали Томкин голос по внутренней связи:

— Вы селектор бросили включённым, конспираторы! Мы со Светой всё слышали.

— Идите сюда, чего уж, — говорю. — Будем ставить точки над Ё и фигулечки над И краткой.

И они прибежали через минуту. Томка была бледная, как бумага, только глаза горели — а Светка хотела реветь, но ещё держалась.

— Дядя Сёма, — сказала Томка, — вы всё правильно сказали. Вы всё понимаете. А я… если не выйдет тебя переубедить, Славка, то я сегодня же уеду в Мурманск. И оттуда на развод подам.

У Славки сделалось такое лицо, будто Томка ему не словами врезала, а коленом.

— Том, — промямлил он, — ты что?

Она сощурилась — в лютой ярости:

— Я, знаешь, вот что: я не могу спать с человеком, который думает, как беременную женщину и мать с ребёнком будет забивать на мясо. Ясно?

Я её взял и обнял, за плечо. И она подалась ко мне — и посмотрела снизу в глаза, мол, правильно я говорю? А я чуть-чуть ей кивнул. И сказал пацанам:

— Даже не знаю, почему это у меня невестка — человек, а сыновья — чёрт знает что.

— Они же не люди! — вякнул Петька.

— Ну и что! — отрезала Томка. — Хоть бы они были разумные букахи из ГС, которых раньше по ВИД-ФЕДу показывали, какая разница?! Славка как-то сказал: наседку на суп забить — не по-людски… а беременную шельму — по-каковски? Гады. Вы просто гады.

Славка зажмурился, стал мотать головой — еле-еле посмотрел на нас:

— Бать, Том… не знаю… не подумал как-то… что они…

Петька скорчил презрительную мину:

— Им же всё равно хана!

И Томка резанула:

— А ты и рад! Прикинул, сколько будет стоить разделать чужих женщин, как говядину, да? Ты дурак, подонок и дурак, а я их видела. Они — люди, хоть и не похожи. А ты — палач.

Я ей не мешал. Женщина — она может круто вправить мозги. Лучше мужика. Они на то и нужны, чтобы вправлять мозги, у них это в душе прописано.

Славка подал голос: