Философия красоты

Шаги приближаются. Действовать, скорее действовать. Ник-Ник потянул за край, от боли в глазах разлились звезды. Скорее, с болью он разберется потом. Крышку удалось откатить в сторону, теперь вниз. Остается тешить себя надеждой, что здесь не глубоко.

– Господи, помоги. – Пробормотал Ник-Ник, и, зажмурившись – он с детства боялся высоты – прыгнул вниз. Твердая земля ударила по ногам, потом по руке, голове, и превратилась в поле. Белое-белое поле…

Умирать, оказывается, совсем не страшно.

Живущие в темноте ненавидят свет, это так же верно, как то, что сама темнота невозможна без света. Он, такой далекий и ненавистный самим фактом существования отравляет жизнь, ведь, если есть свет, то есть и те, кто живет на свету. Им нет нужды прятаться, стыдливо кутаясь в паранджу из ночи, они ведь красивые…

Красивые.

Отдельная каста, дети солнца, баловни жизни, которые даже не понимают, сколь щедро награждены Господом. Аллахом? Буддой? Или кем-то другим, кому на роду написано играть шутки с людьми. Плевать на всех Богов и Дьявола в придачу. Знаю лишь, что эта каста закрыта. Индийские раджапуты умирают от зависти, английская аристократия презрительно отворачивается, а твари, подобные мне, зарываются поглубже в темноту.

Если надвинуть капюшон, то лица почти не видно. Тень для тени. Смешно, я уже привыкла быть тенью и теперь, когда кто-нибудь из особо любопытных заговаривает со мной, вздрагиваю от неожиданности. Я уже почти забыла – каково это, говорить с человеком, и не просто говорить, а смотреть в глаза и ловить в них свое собственное отражение.

Пацанье на лавке, невзирая на все запреты, в открытую хлебало пиво, курило, швыряя бычки прямо под ноги и нагло задирало редких прохожих. Наблюдала я за ними довольно долго, в последнее время мне нравится наблюдать за людьми, чувствую себя причастной к жизни, хотя обман, очередной обман…

– Эй, киска, – кажется, меня заметили. С лавки вальяжно, точно дрожжевое тесто, выползающее из кадки, поднялся парень. На вид лет пятнадцать-шестнадцать, крашеные волосы – у корней проскальзывает предательница-чернота, колечко в нижней губе, из уха торчит провод плеера, а на шнурке болтается плоское тельце мобильного телефона, причем болтается где-то в области живота. По всему видать: парень модный и небедный, а, значит, нахальный. В желудке заурчало. Жрать хочется, кажется, сегодня я еще не обедала. Впрочем, с крашеным парнем это никак не связано. Просто… просто мысль возникла.

– Гуляешь? – Он подошел достаточно близко, и я ощутила целую какофонию запахов: пот – этот малолетний подонок судя по вони, в последний раз принимал ванну в прошлом году – туалетная вода, которой этот урод пытался перебить запах пота. Сигареты. Пиво. И что-то еще… кажется… да, точно, травка. Повезло, нечего сказать, в первый раз за две недели выбралась на поверхность, и на тебе, наткнулась на начинающего наркоша. Сама виновата, нечего было торчать, наблюдая за ними.

А жрать все равно хочется.

– Эй, детка, может с нами посидишь? – Малец звучно рыгнул и поскреб лапой впалое брюхо. Дедушка Дарвин может спать спокойно, его теория только что получила очередное подтверждение. На этой тупой роже проступают черты обезьяны.

– Отвали.

Ржет. Уверен в собственном превосходстве, тоже мне хозяин жизни выискался, ты – не хозяин, ты шакаленок, обитающий на границе света и тьмы, готов напасть на слабого, лишь затем, чтобы продемонстрировать собственную удаль, но, стоит показаться тому, кто заведомо сильнее тебя, и ты ползаешь, демонстрируя брюхо, и умильно заглядываешь в глаза, надеясь, что не ударят. Шакал. Среди людей много шакалов.

– Киска сердится. – Заявляет пацаненок, оборачиваясь на остальных. Сидят. Мусолят глазами улицу, лениво почесываются, еще более лениво переругиваются друг с другом. Стая. Шакалья стая. – Киске мама запретила разговаривать с незнакомыми мальчиками! – Стая заливается довольным лающим смехом, и воодушевленный поддержкой, мой мучитель продолжает. – Киска прячет личико. Гюльчитай, покажи личико?

Грязная лапа тянется к капюшону, и в следующее мгновение кожи касается ласковое дыхание ночи. Сегодня тепло. И светло. Достаточно светло, чтобы он хорошо рассмотрел.

– Ну, ты и уродка! – В его голосе почти восхищение. Шакалий запах выветривается, становится безопасно-равнодушным. К таким как я не пристают маньяки и даже дурные от выкуренной травки подростки предпочитают обходить стороной.

Уродство заразно. Проказа, чума и геморрагическая лихорадка Крым-Конго-Хазер в одном флаконе. Стоит прикоснуться, и оно переползет, перекинется на тебя. Мальчишка отдергивает руку и даже вытирает ее о штаны. Дурак.

Шакалья стая осталась в подворотне, они не препятствовали моему уходу. Боялись. Не меня – той печати уродства, что страшнее проказы, чумы и геморрагической лихорадки.

Люблю ночь за темноту, в ней мое спасение и мой покой. Я уже привыкла избегать освещенных улиц и витрин, в которых можно ненароком увидеть собственное отражение. Почему-то в отражениях я выгляжу особенно мерзко.

Остался один поворот и я дома. Наверное, никто из нормальных, живущих на свету, существ не решился бы назвать это домом. Но я привыкла. Там хорошо.

Спокойно.

Чтобы попасть домой, нужно отодвинуть крышку люка и спустится вниз по вмурованным в стену шахты скобам. Они старые и скользкие, но я привыкла. Пахнет… пахнет здесь дерьмово. Но я привыкла. Привыкла ко всему, кроме собственной внешности.

Мой люк был открыт. Странно. Неужели диггеры? Если эти крысы добрались до моего дома… Убью! Или авария? Теплосети, канализация, водопровод, землетрясение, обрушившее стены моих родных катакомб?

Всего-навсего труп. Лежит прямо под лестницей, свернувшись калачиком, колени касаются подбородка, руки прижаты к животу. Круглое пятно света – спасибо фонарику – переползло с высокого, украшенного тремя глубокими складками лба, на вызывающе римский – славься Империя, канувшая в Лету, твои легионы добрались и до дремучих просторов Руси – нос. Потом, соскользнув со скулы незнакомца, пятно прыгнуло на щеку, и, наконец, добралось до подбородка. О, на этом подбородке хватило бы места для прожектора, а не только для худосочного лучика, порожденное копеечным фонариком псевдоамериканского производства. Разглядывать труп было… забавно. Красивый и мертвый – слабое утешение живой уродине. Нужно убрать его отсюда, пока не загнил. Куда убрать? В смысле, выволакивать наверх, к людям, или утащить поглубже в подземелье? А как утащить? С виду в нем килограмм восемьдесят будет.

Вот сволочи. Это я о тех, кто приготовил мне такой "подарок"; не могли спрятать получше. От злости и обиды за испорченный вечер, я пнула тело неизвестного красавчика. Он застонал и открыл глаза.

Приплыли.

Дневник одного безумца.

Сколько я себя помню, ты всегда была рядом. Августа, милая моя Августа, мой ангел-хранитель, моя муза, моя бедная фантазерка. Зачем я это все пишу? Сам не знаю, да и не хочу задумываться. Принято считать, будто дневники – удел томных барышень, обитавших на пыльных страницах позапрошлого века. В дневниках пишут о любви и сердечных страданиях, закладывая меж страниц сушеные лепестки роз и вырезанные из фольги сердечки. Что ж, для меня это вполне подходит. Не сердечки и розы, конечно, а воспоминания. У нас с тобой много общих воспоминаний.

Когда же мы познакомились? В третьем классе? Правильно, тебя привела классная, помнишь нашу классную с ее вечным неподдающимся износу трикотажным костюмом, уродливыми очками и бородавкой на подбородке.

– Знакомьтесь, дети, это Августа, она будет учится в нашем классе.

Ты вошла в мою жизнь и осталась в ней навсегда. Звучит патетично, а в тебе не было ни грамма патетики. Я видел, как ты боялась нас, каким печальным взглядом провожала классную, как нехотя тащила портфель к указанному учительницей месту. Тебе не понравилась школа, класс да и все мы, а нам не понравилась ты.