Наставник

И тоже женился год тому.

Точно. Тогда-то, на свадьбе, куда Миха Ленку позвал, заодно уж чтоб познакомить со всеми, она и начала говорить, что их свадьба другою будет.

Какой?

Нет. Все в куче. Одно, другое, третье. Отец тоже расстроится. А у него сердце пошаливает, хотя он упрямый и на мать ворчит, что она его заставляет к врачу идти.

Но идет.

Чтобы её не огорчать. И лекарства тоже пьет поэтому. И вовсе он для матери на все готов. Любит.

Плохо. Как же Михе плохо. Тоска наваливается, душит, давит. И от нее никуда не деться.

– Куда? – резкий окрик и пощечина выдергивают из этой тоски. А в рот льется что-то горькое. И Миха глотает. Давится, но глотает.

Обидно.

За что с ним так?

Или это… точно. Он в больнице. Как очутился? Надо с памятью разобраться. Ну конечно. Он разберется и тогда сумеет выбраться.

А он сумеет.

Итак.

Дача.

Ехали на электричке. Пили. Пить начали еще на вокзале. Пивко. Пивко – это ведь несерьезно, баловство. Но приехали уже веселые. Потом шли. Был лес, кажется. И дачный кооператив. Дом. Баня. Не сказать, чтобы роскошные, но им хватило. Стол. Девчонки резали мясо, а он, Миха, мангалом занялся. Угли были. Шашлык в банках. Жарили. Музыку вот еще помнит, правда, смутно. Потом пили. Под шашлык. И перед баней. Сама баня.

Жара.

Пар.

Запах мяты и еще чего-то травяного и резкого. Хохот. Ворчание Эдьки, что пьяными в баню нельзя. Он сам-то и пива не пил. Но кто послушает? В бане жара и от нее хочется спастись. Почти как от тоски. А там речка. И кому первому приходит в голову нырнуть? Речушка небольшая, но аккурат за баней она разливается этакою лужицой. И та не сказать, чтобы велика, но глубока. Вода пахнет тиной. Она темная и заливает глаза. Рядом кто-то еще сигает, с диким хохотом. Весело. Выбираться приходится по берегу, а тот скользкий, и все падают, катятся снова, и уже в речке пытаются смыть грязь.

Что потом?

Мысли плывут.

– Вот, хорошо. Пей. Я понятия не имею, когда он очнется и очнется ли вовсе! – раздражение в этом голосе выплескивается алым цветом.

И Миха знает эту женщину.

Миара.

Та, другая жизнь, запомнилась куда лучше прежней. И кажется более настоящей, что ли, хотя быть того не может, потому что не существует иных миров. Разве что в фантазиях.

У него вот фантазия.

Перепил, что ли? Или решили курнуть? У Димки косячки бывали. Он не особо скрывал, хотя и не настаивал. Нет. Другое. Миха к этой дряни принципиально не притрагивался. Пить – это одно. Все пьют. А вот себя травить ни за что, ни про что, то нет.

Это без него.

– Да, я виновата! Но я ведь ничего дурного не хотела! Я бы… я бы о нем заботилась! А он обо мне.

– И вы бы жили долго и счастливо.

И этот голос знаком.

Все-таки странные у него, у Михи, фантазии. Извращенные где-то даже. А ведь особо фэнтезятиной он не увлекался. Так, иногда почитывал от безделья.

Маму все-таки жаль.

Переживает.

Баня. Надо сосредоточиться. Речка. Потом опять баня. И водка. Много. Танцы. Ночь наступает. Врубается музон. Шашлык почти доели, да и остальное тоже. Из закуси остался хлеб и карамельки. Но кого и когда это останавливало.

Он нажрался.

И Ленка тоже. Точно. Они с девчонками сперва вино пили, потом ликер, а потом уже и на водку перешли. Она начала снова про свадьбу.

Про будущее.

А Миха пошутил неудачно. Как? Хрен его знает. Не вспомнишь. Главное, что она опять обиделась и разрыдалась. Обозвала козлом.

Убежала.

А он тоже сперва обиделся. И от обиды еще выпил. Почему-то стало совсем муторно. Невыносимо даже. Он и ушел, чтобы не видеть укоризненных взглядов Ленкиных подружек, которые тоже думали, что Миха – козел. И музон стал раздражать. И все-то вокруг.

Он ушел.

Точно.

Куда?

К реке. К этой вот узкой темной речушке, что пробиралась через поле. А потом…

Голова заболела.

– Ты понимаешь, если он умрет, то и мы тоже? Не знаю, что она сделала, но теперь ты связана с ним, Миара. А я с тобой.

– Поверь, я это не просто понимаю. Я это чувствую, дорогой брат.

Стерва.

Все бабы стервы, особенно красивые. Чем красивей, тем стервозней. Димка это тоже постоянно повторял. А Миха его высмеивал еще.

Сосредоточиться.

Он уже близко. Он чует, что еще немного и поймет, что же случилось. Вспомнил же, как его зовут, и остальное тоже вспомнит.

Ночь.

Луна кривобокая, желтая и низкая. Тишина. Музыка где-то вдалеке. И голоса тоже. В какой-то момент начинает казаться, что вокруг вообще никого нет. Только он, Миха. И от этой тишины на душе становится спокойно. Он даже решает с Ленкой поговорить. Потом, когда протрезвеет. Сказать, что не собирается он жениться. Ни на ней, ни на ком еще.

Куда?

Он не доучился даже. А про работу говорить нечего. Так какая женитьба? Чего ради? Чтоб предкам на шею упасть? Они такого не заслужили. И если Ленке это не нравится, то пусть ищет себе кого другого.

Так будет честно.

Решение успокаивает. И Миха возвращается. Он идет на звук, на отблески костра, который разложили прямо во дворе. Он не спешит, потому что на самом деле возвращаться не хочется. А у реки приходит в голову совершенно бредовая, но такая притягательная, идея.

Окунуться.

В последний раз. Смыть остатки, как ему казалось, хмеля. И заодно взбодриться. Он и раздевается, там, на скользком берегу. А потом с разбегу, стараясь не упасть, летит к воде.

В воду.

Он пробивает темное её покрывало, еще более вонючее, чем ему заполнилось. И вода заливается в рот и нос. Миха остервенело машет руками. Тут неглубоко, но вдруг он понимает, что потерялся. В воде. Что не понимает, куда ему двигаться.

И барахтается.

И задыхается. И кажется, начинает паниковать и в панике глотать горькую воду. А он все течет и течет. Миха пытается кричать, но под водой его не слышат.

А потом его затапливает эта болотная чернота.

И он умирает?

Умирает?!

Твою ж мать. И те воспоминания нахлынули волной. Мутью. Холодом. Страхом. И первобытным желанием жить. Выжить.

Во что бы то ни стало.

Он тогда рванул. Куда? Наверх? Вперед? Не важно. Главное изо всех сил. На остатках какой-то нечеловеческой, несвойственной ему прежде ярости. И тело выгнулось.

Захрипело.

– Что с ним?

– За ноги держи. Уходит, – теперь её голос был жестким. А Миха захлебывался.

Сгорал.

И жил.

Вопреки всему жил. И будет жить. Он выдержит. Он уже выдержал. Боль. И ту, что была. И другую, которая приковала его к телу.

Он… он есть.

Здесь. Сейчас. Где бы это ни было.

– Дыши, – на грудь легла невыносимая тяжесть, словно вся вода проклятого пруда навалилась разом. – Дыши, чтоб тебя…

– Миара, он…

– Не отвлекай. Помогай. Сила нужна. В него уходит, что в бездну. Чтоб тебя… знала бы, в жизни… дыши, говорю. Да чтоб я когда-нибудь еще связалась… да не стой столбом! Делись. И где эта девчонка…

Вода стала пламенем. И Миха, чтобы не сгореть изнутри, раскрыл рот, выдыхая этот почти невыносимый жар. А еще закашлялся. И кашель этот порождал новую боль. Словно тело его рассыпалось, а потом ссыпалось вновь.

– Вот так. Хорошо. Молодец. Вот почему вы, мужчины, такие упрямые?

– А почему вы, женщины, такие подлые?

– Что нам еще остается-то? – Миара склонилась Михой. Теперь он видел её, правда, как-то странно, словно пламенем объятую. Она и рождала тот огонь, который помешал утонуть.

Огонь был красивым.

Красным. И еще оранжевым. Самую малость желтым. И Миха уже сам потянулся к нему навстречу.

– Глаза открой, – сказали ему, и пламя качнулось, коснулось, уже не обжигая, но скорее согревая. – Я знаю, что ты слышишь.

– Ты… – из горла вырвался сдавленный сип и он опять закашлялся. На сей раз наяву. – Ты меня…

– Я тебя, – Миара подхватила его, помогая сесть. – Ты меня. Так что, считай, квиты.

С другой стороны, тоже поддержали.