Маршрут - 21

— Оля, помоги!

— Да не кричи же ты!

— Сволочи! Не дамся! Всех вас до последнего перебью! Всё забрали!

Руки ноют от ссадин. Тёплая кровь сочится из царапинок, тошнотворно обволакивая зудящую от ран кожу, пропитывая собой белоснежную изорванную рубашку. Ноги не слушаются, голени покрылись синяками, а связки верещат от малейшего движения.

Наконец выдохнув, Оля выглянула из-за танка. Вспышка молнии на мгновение осветила окровавленную морду. Глаз выцарапан, руки в грязи. Мужик был метрах в десяти, даже не прятался. Трясущимися руками она попыталась спугнуть его, быстро выстрелив четыре раза, но он продолжал заряжать обрез.

Мысль сжигала изнутри. Никакие обещания не в силах были выстроить преград перед самим фактом отнятия жизни, но всплывающие в голове картины размежёванных мозгов, вытекших голубеньких глаз, рваных светлых волос, вспоротых кишок и голых костей приводили в чувство. Ненависть к нерешительности вызывала закономерную ненависть к себе. Оля отползла ещё чуть дальше, за левый борт.

— Всего три осталось. Этого достаточно, но… — Оля нахмурила взгляд. — Мало.

Она немного высунулась из-за кормы, и тут её щёку обожгла пуля. Правое ухо облилось резкой болью и теплом, а вся шея омылась кровью, что стекала всё ниже: на грудь и живот. Теперь не только рукава, но и вся рубашка стала алого цвета, а чёрные волосы моментально окрасились в тёмно-бардовый. Деревья содрогнулись под криком. Оля спряталась, рукой держась за место, где ранее была мочка уха и здоровая щека. По касательной прошло, чудом не задев челюсть и артерии.

— Оля!

Послышалась пара выстрелов из ТТ, они были гораздо тише прочих, совсем не похожи на гром. Совершенно иная стихия, которая в этом месте была чужеродной, не должна была появляться. Тоня стреляла хаотично, но мужик взвыл. Кажется, попала куда-то.

Визг подруги и её смелость образумили Олю — она дала крови спокойно течь. Боль, запах и тепло давали то, чего раньше не было — ненависть к слабости. Дождавшись очередного выстрела, Оля вылезла и с полной уверенностью взяла мужчину в прицел. Увидеть его теперь было не сложно.

— Не убьёшь! Трусы! Красное отродье! Житья людям не давали! Не возьмёте! — он залился прерывистым, заикающимся смехом, покачиваясь немного из стороны в сторону, попутно заряжая ещё пару патронов.

Оля нажала на спусковой крючок, пуля легла рядом с ногой — он не останавливался; она выцелила голень, но, из-за его косой походки, свинец лишь цапнул кожу; ещё один выстрел отправила в плечо — бандит наконец отшатнулся, успев, однако, зарядить и вскинуть ружьё.

Оля быстро сиганула вниз, когда ещё пара болванок пролетела в сантиметрах двадцати над её головой. Теплая кровь и боль заставляли моторчик работать изо всех сил. Тоня продолжала плакать, свернувшись калачиком. Вокруг свистят пули, грохочет гром.

— Патроны мне!

— Мне страшно!

— Я сказала — патроны!

— Не могу!

— Живее! — Оля вдарила окровавленным кулаком по борту танка, кровь с костяшек отразилась на бледные от злобы и страха щёки, вслед за этим прозвучал новый выстрел, уже в метрах пяти от девчонок.

Из рубки вверх вылетел магазин, успевший блеснуть в свете молнии на долю секунды. Тут же он упал в траву, где Оля быстрым движением схватила его и перезарядила винтовку, отбросив куда подальше пустой. Она встала в полный рост.

Мужчина: лицо его было обрюзглое, в ссадинах и десятках морщин, пальцы-крюки держали обрез, будто часть тела, а взгляд его был столь же пустым, сколько обезумевшим.

Тоня открыла глаза, когда Оля уже стояла в полный рост. Она была решительна. Только взгляд выражал кашу ненависти и любви, которая выплёскивалась наружу в виде неутаимой злобы.

Кисть вцепилась в деревянное цевьё мёртвой хваткой, палец без промедлений дожал спуск. Плечо, ноющее, как и всё тело, от изорванных в шее нервов, сдержало самую пронзительную в жизни отдачу. Пуля вылетела из ствола, утягивая за собой пламя и пороховые газы. Олю, казалось, ничего не могло сейчас потревожить, но затихшая Тоня… Её испуг придавал сил действовать дальше. Только вот два глазика, до того источавших искорку и огонёк, теряли всё светлое и невинное в себе, отдаваясь бритвой по лёгким, прерывая дыхание.

Бандит замедлился, когда пуля пробила ткань и мясо, раздробила ребро на десятки частей, впившихся в лёгкое, а сама она застряла в теле свинцовым оплотом злобы, ненависти и животного страха. Но урод не останавливался! Новый выстрел, и пуля проделала то же самое, разорвав мягкие ткани, раздробив кости и постаравшись лишить врага дыхания. Но он лишь отхаркнулся. «Живучий!» — единственная приземлённая мысль у Оли в голове. Третий выстрел. Вновь отдача, вновь вся правая рука, щека и ухо, собственные рёбра отдались в мысли болью. Указательный палец застыл в положении «огонь». Из рук обидчика выпал обрез, взгляд урода переменился: наполнился кровью, жизнью и сознанием. Как же всё-таки не вовремя! Лёгкие разорваны на лоскуты, но он продолжает дышать. Пуля размежевала сотню нервов, вылетев насквозь. Мерзкое, сгнившее душой и сердцем, тело падает, как мешок с картошкой — тупо и грубо. Но почему-то этот взгляд не даёт покоя. Он будто пытается въесться в память, начинает разъедать изнутри. Уставшая Оля, еле перебирающая ногами, идёт к нему, левой ногой больно ударяется о катки, но лишь спотыкается, не обращая внимания на боль.

Тоня за доли секунд прокрутила в голове все рассказы дедушки о войне. Будто все его истории — это одно сплошное чувство или оборванная плёнка. Заметила толику сходства между его взглядом тогда, в моменты воспоминаний, его тихим и приятным, как топлёное молоко, тембром голоса, и Олей. Его истории о погибших друзьях, как их разрывало в клочья и давило под прессом войны. Как он сам был готов защищать и защищал родину, семью, себя, друзей. Нет, он не мстил, он сражался. Вспомнила, как он с радостью доставал проектор и с печальной улыбкой смотрел потёртые кадры, но для неё это было чем-то далёким, где-то там, случившимся не то что не с ней, а это и её прошлое тоже, но даже не с дедушкой. Он показывал свою старую накидку, фуфайку и рваный бушлат, которых в его части почти не было, показывал свой старенький Пистолет Коровина, который хранил после войны. Тоня не могла и подумать, что это было взаправду, ведь дедушка всегда был таким весёлым, таким заботливым и таким… Задумчивым. Почувствовала на щеках прохладные, почти белые кисти рук с красно-фиолетовыми венками на них. Когда она, будучи маленькой, проводила с ним выходные, он учил её кататься на велосипеде и подыгрывал детским капризам. Умело мастерил ей фанерные планеры, которые так же умело застревали в ветках, а мальчишки, что знали дедушку по его недюжинной смекалке в нахождении оправданий, лезли на дерево, доставая представителей авиаконструкторского гения и детской неуклюжести. Два дедушки — два фронтовика. Один оставался спокойным и серьёзным, другой лёгок на подъём и шутник, но оба глубоко в душе страстные романтики, любящие жизнь и дорожащие ею, её прекрасными и мимолётными, как маленькие искорки из костра, моментами. Одно Тоня понять не могла. Что же со всеми случилось? Не хотелось издавать и звука.

И вот: лицо, охваченное страхом перед смертью, лицо, осознавшее свою бесповоротную ошибку слишком поздно, лицо, желающее повернуть всю жизнь вспять. Какая разница, чего оно хочет? Вылетает только жалостливый, мерзкий хрип.

— Не надо…

Оля не опускает винтовку, продолжает смотреть на его теперь испускающее последний дух зарёванное лицо сквозь мушку. Он кряхтит, рожа бледнеет, а тело начинает подёргиваться в агонии, словно брюзжащая ядом гадюка в раскалённом добела котле. Безуспешно он делает последнее в своей жизни движение с характерным гортанным скрипом. Мстительное, бесчестное.

Выстрел.

По щекам уже стекали слёзы, которые, как думала Тоня, никем не будут замечены. Остался только страх, но не за себя. Тоня волновалась за подругу. За её доброту, за её вдумчивость, за её заботу, за её бледноватые, но такие тёплые руки, за её милую, и такую нежную шею, за её чёрные, приятные, будто льняное платье, волосы, за её спокойный голос, за её тихие монологи, за то, как она десятки раз рассказывала ей об интересующих вещах.