Под белым орлом

— Господин фон Балевский, — продолжал министр, — окажет нам честь откушать с нами. Мне нужно только покончить некоторые неотложные работы, и потому я предоставляю тебе, милая Мария, составить нашему гостю компанию до обеда.

Племянница молча поклонилась.

Пирш, недоверчиво наблюдавший за нею, подметил, что она по-прежнему стояла потупившись и несколько раз менялась в лице. Он приписал это разыгравшейся между ними сцене и внутренне радовался её замешательству, которое доказывало ему, что девушка как будто отнеслась наконец серьёзно к его словам.

— Также и для тебя, — сказал фон Герне, обращаясь к Пиршу, — у меня есть занятие до обеденного времени, и оно, я думаю, доставит тебе удовольствие. Ведь ты свободен?

— Его величество дал мне отпуск на неопределённое время.

— Ну, так вот, — продолжал министр, — у меня новая лошадь в конюшне, то великолепное животное, приобретением которого я обязан вашему любезному посредничеству, господин фон Балевский, скакун благороднейшей польской крови. Сам я ещё не пробовал его, и ты, Фриц, должен произвести это испытание. Прикажи оседлать для себя этого коня и покатайся немного в Тиргартене. Потом ты дашь мне свой отзыв о нём.

Глаза Пирша вспыхнули. Благородный конь составлял для него предмет высочайшего интереса. Во всякое другое время поручение министра, дававшее ему случай покрасоваться верхом пред всем элегантным светом Берлина, доставило бы юноше необычайную радость; но в данную минуту он был крайне огорчён внезапным перерывом своего объяснения с Марией, которое как раз дошло до самого важного и решительного пункта; теперь же трудно было ожидать, чтобы к его продолжению представилась возможность в скором времени. Вдобавок ко всему этот незнакомец, внушавший Пиршу смутное недоверие, должен был остаться на его месте с молодой девушкой.

Досада Фрица ещё усилилась, когда Потоцкий заметил ему наставительным тоном, точно учитель ученику:

— Позволю себе посоветовать вам обращаться с лошадью осторожнее; наши польские лошади пылкого нрава: они повинуются приветливому слову, но не переносят шпор и хлыста.

Безукоризненно-вежливо, но с лёгким насмешливым подёргиванием уголков рта, Пирш поспешно ответил:

— Не беспокойтесь сударь! Паж прусского короля усидит в каждом седле и сумеет управиться с любою лошадью, немецкой или польской — безразлично.

Он наскоро поклонился и вышел.

Потоцкий с удивлением смотрел ему вслед.

— Настоящий паж! — со смехом сказал фон Герне. — Итак, вы извините меня до обеда; надеюсь, моя племянница позаботится о том, чтобы вам не было скучно.

Он поклонился своему гостю и оставил его наедине с молодой девушкой.

Мария села на диван в своём уютном рабочем уголке и взяла в руки вышиванье, но её пальцы дрожали и ей лишь с трудом удалось снова продеть в иголку нитку, выдернутую Пиршем.

Граф придвинул стул поближе к ней.

Попугай сидел смирно на своей подставке и так серьёзно смотрел на свою молодую госпожу, точно глубоко обдумывал необычайно-важную и удивительную проблему.

Граф устремил пламенные взоры своих тёмных глаз на изящную, грациозную фигуру девушки, а затем, словно погруженный в задумчивость, сказал:

— Чужим приехал я сюда, но как ни кратко показалось мне проведённое здесь время, однако я точно расстаюсь с родиной, покидая Берлин.

— А вы собираетесь уехать отсюда? — спросила Мария, поднимая взор на своего собеседника.

— Да, мне предстоит в скором времени отъезд, — ответил он. — Мои дела здесь покончены и отзывают меня снова дальше.

— Значит, вы опять хотите начать свои странствования по дальним краям, о которых рассказывали мне столько прекрасного?

— Пока ещё нет; теперь я намерен вернуться к себе на родину, в Польшу, а потом, может быть, снова пущусь странствовать по свету. Кто однажды вкусил счастье исследовать человеческий дух в различных народах и отыскивать неисчерпаемую красоту природы в различных поясах земного шара, того всегда будет тянуть вновь к этому наслаждению и тому не усидеть больше в родном углу, в парализующих узах привычки.

— О, я понимаю это! — воскликнула Мария, которая, казалось, совершенно позабыла своё недавнее смущение, как только между нею и графом завязался оживлённый разговор. — Как великолепно, должно быть, иметь возможность свободно блуждать по свету! Я почти готова завидовать вам. Когда вы рассказываете о своих путешествиях, то я кажусь сама себе такой унылой в своём вечном однообразном одиночестве, точно птица, которую кормят лакомствами в клетке, но которая всё-таки стремится на широкое раздолье природы, чтобы реять по воздуху, рассекая его свободными ударами крыльев.

— А между тем родина так прекрасна, дома так отдыхаешь душой! На родной земле вырастают цветы повседневной жизни и каждый из них имеет значение, дорог до святости. Хорошо выехать в свет со своей родины, но знать при этом, что вернёшься обратно, украсишь свой дом всеми богатствами, встретившимися на твоём пути, и найдёшь в родному углу блаженство покоя и тихого счастья. Но у кого нет дома, тот должен блуждать по свету, как перелётная птица, — с горечью прибавил граф.

— А у вас нет родины, нет своего дома? — с участием спросила молодая девушка.

— Это нельзя сказать; у меня есть имение, дом и усадьба, но всё же нет родного угла. Я очень рано осиротел и мой дом на родине не связан со светлыми воспоминаниями счастливого детства. Я провёл одинокую юность; был воспитан чужими людьми и таким же одиноким остался и теперь. Я люблю своё отечество, готов посвятить ему всю жизнь, но представление о нём не вызывает в моей душе горячего чувства; я не вижу пред собой уютного домашнего очага, который согрел бы своим теплом моё измученное сердце. Я часто мечтаю о светлом родном угле, который привлекает меня какой-то чарующей силой, но нигде не нахожу его и мечта остаётся мечтой; домашний очаг оказывается для меня воздушным замком. В последнее время свой дом особенно заманчиво рисуется мне, моя мечта увлекает меня сильнее, чем когда бы то ни было, но не знаю, суждено ли ей на этот раз осуществиться. У меня не хватает мужества предложить тот вопрос, который решил бы мою судьбу.

Граф говорил так горячо, так сердечно, что Мария почувствовала трепет во всём теле; она низко опустила голову над работой и слеза повисла на её ресницах, хотя молодая девушка не могла дать себе отчёт, чем она вызвана.

Наступило глубокое молчание.

Попугай наклонился к своей госпоже и произнёс громко ласковым звуком:

— Игнатий!

Мария подняла голову и яркая краска залила её лицо. Широко открытыми глазами, в которых ещё блестели слёзы, смотрела она на птицу.

Граф вскочил с места. Сначала на его лице отразилось безграничное удивление, а затем светлая радость заиграла на нём, точно солнечный луч.

Попугай ещё несколько раз повторил всё ласковее и нежнее:

— Игнатий, Игнатий, Игнатий!

— Ваша птица произносит моё имя, — проговорил граф дрожащим голосом, — следовательно вы знали, как зовут меня?

— Я не понимаю, откуда попугай научился этому, — пробормотала смущённая Мария. — Вероятно, вы, рассказывая что-нибудь, называли себя этим именем или ваши друзья, обращаясь к вам, произносили его, а попугай услышал и запомнил.

— Попугая не было в комнате во время обеда, — заметил граф, не спуская с молодой девушки горячего взгляда.

— Тогда я ничего не понимаю, не понимаю! — ответила Мария, дрожа и всё более и более смущаясь.

Она со страхом взглянула на графа и, не будучи в состоянии скрыть своё волнение, заплакала частыми слезами, слегка всхлипывая и стыдливо опустив голову на грудь.

— Вы упоминали моё имя, Мария, — глубоко тронутым голосом произнёс граф, — моё несчастное имя, которое никогда не знало любящих уст. Я слышал его только от своих весёлых товарищей, которые сегодня дружески пожимали мне руки, а назавтра забывали о моём существовании. Вы называли меня и попугай, думая доставить вам удовольствие, затвердил моё имя. Боже, неужели моей мечте суждено осуществиться? Неужели сама судьба ответила мне на вопрос, который я не смел даже предложить?