Страница 21 из 50
Коридор женского отделения напоминал скорее готический замок, чем больницу, видимо, из-за высоченных потолков с лепниной и узких зарешеченных окон с широкими мраморными подоконниками. Светло-серые стены, крашенные масляной краской, и темный, почти черный линолеум пола освещались мертвенным светом ламп дневного света, приделанных высоко над потолком и прикрытых полукруглыми пластмассовыми плафонами. Двери, ведущие в палаты, были белые, я обратила внимание, что вместо привычных взгляду дверных ручек на них были металлические накладки с дыркой посредине.
В сторону столовой одновременно со мной передвигались и другие женщины, лежащие в отделении. Все это живо напомнило мне фильмы ужасов про оживших мертвецов, медленно и неуклонно нагонявших своих жертв такой же рваной скованной походкой. Атмосфера была тягостная, никто не смеялся, и даже не разговаривал. Хмурая неопрятная женщина необъятных форм в засаленном переднике с остервенением бухала половник с пшенной кашей в тарелки подходивших к ней пациенток отделения. Рядом стояла молодая девушка с тупым выражением на лице разливавшая из чайника в пластмассовые кружки мутный коричневый напиток, похожий на чай. Одни женщины садились кушать здесь же, за квадратные столики, другие уносили еду в палату. Я пошла в палату. Смотреть, как едят другие, у меня не было ни желания, ни сил.
Слава, который воспринял мое появление здесь как лишнюю обузу для себя, даже не ввел меня в курс дела, как мне вести себя я толком не знала. Поэтому я тихонько ушла в палату, где опять горестно пожалела, что уехала из деревни от гостеприимной бабки Татьяны с ее пирогами, картофельными запеканками и необычными картами. Еще два дня я не виделась со Славой, поэтому выходила из своей палаты только тогда, когда голод становился нестерпимым. Большую часть времени я спала или лежала на кровати, рассматривая потрескавшийся потолок. Пару раз, выйдя в унылый двор больницы, где разрешалось гулять больным, я поняла, что видеть такое скопление душевнобольных я не в силах. Сама в коридор я лишний раз не выходила, вечером мне приносили пластиковый стаканчик с микстурой и какую-то красную таблетку. Таблетки я прятала в спичечный коробок, в котором раньше была соль — соль я высыпала в туалете, поскольку другой коробочки не было, а снотворные таблетки из психбольницы мне могли пригодиться в дальнейшем.
Во время моих нечастых походов в столовую, я заметила, что в отделении царят прямо-таки «зоновские» законы. Все лежащие здесь женщины принадлежали к одной из трех групп пациентов. Три самые толстые и немолодые уже женщины, активные, и, по-моему, самые злые, выполняли роль старших (я про себя окрестила их мамками). Мамки брали себе самые большие порции в столовой, никогда не принимали участие в коллективных занятиях, которые проводила с больными маленькая, похожая на якутку, женщина. Внимательно оглядывая на прогулке, кто как одет, эти три мегеры могли запросто подойти и сорвать с головы любой гуляющей во дворе больницы женщины понравившиеся им шапку, или шарфик. Другие пациентки, видимо их боялись, отдавали все, что у них попросят мамки, не возмущались, вставали в конец очереди в столовую, иногда оставаясь без супа, куска рыбы или булочки, с покорностью овец доедая оставшийся невкусный гарнир. Третья группа лечившихся здесь женщин, видимо, как раз и принадлежали к категории «овощей», они сидели в инвалидных колясках, тупо пуская слюну, глядя на всех ничего не понимающими глазами. В столовую их привозили или две нянечки, работающие в отделении сутками по очереди, или кто-нибудь из второй группы угнетаемых и презираемых мамками пациенток.
Я старательно держалась в сторонке ото всех, но на второй день, когда я вышла в столовую к обеду, меня буквально притиснула к стене отделения одна из мамок. Обдав мое лицо смрадом никогда нечищеных зубов, она спросила:
— А ты тут откуда взялась, что-то я тебя не помню?
Я мотнула головой, выскользнула из-под ее руки, и продолжила свой путь по направлению к столовой.
— Ты че, брезгуешь со мной разговаривать, падла?! — схватив меня за руку, она развернула меня лицом к себе.
Тут мне в голову пришла спасительная мысль, я замотала головой и показала свободной рукой себе на рот.
— Немая, что ли? — удивилась она.
Я кивнула, не глядя ей в глаза, как учил Слава.
— Черт с тобой, иди, жри, потом с тобой разберемся. — Мамка развернулась, потеряв ко мне всякий интерес, и быстро выхватила пирожок из руки проходившей мимо нас женщины с длинными спутанными волосами. Женщина при этом даже не повернула головы в нашу сторону, видимо привыкла к выходкам подобного рода в свой адрес, или ей было безразлично, отнимают у нее еду или нет?
Самым жутким местом в отделении был туалет в конце коридора. Ходить туда все равно приходилось, но то, что я впервые увидела там, было настолько шокирующим, что я старалась дотерпеть до поздней ночи, и посещала данное место не чаще одного-двух раз за сутки.
В туалете висел плотной пеленой отвратительный запах свежей хлорки, испражнений, окурков дешевых сигарет, но самое ужасное было не это. Стены туалета кто-то систематически вымазывал дерьмом, и, несмотря на усилия санитарок, вычистить отхожее место никому дочиста не удавалось.
Потерпев два дня до поздней ночи, я заработала цистит, и поняла, что эту проблему надо решать как-то по-другому.
Настраивалась я на решение проблемы долго, почти всю ночь. Главное было не привлечь к себе лишнего внимания со стороны мамок. Вечером за ужином я подошла к санитарке, дежурившей в отделении. Это была худая изможденная женщина лет пятидесяти или сорока, с явным отпечатком пристрастия к алкоголю на лице. Стараясь держаться в рамках своей роли, я, молча, поскребла ложкой по поверхности стола, и вопросительно на нее посмотрев, кивнула в сторону туалета.
Как ни странно, она меня поняла практически сразу.
— Убраться, что ли хочешь там?
Я кивнула.
— Подожди, сейчас принесу.
Вернувшись из раздатка с ведром воды, от которого за версту несло хлоркой, она протянула мне деревянную лопатку и старую рваную тряпку из холстины.
— Ты только попозже иди туда, а то мало ли… — Шепнула она мне на ухо, и отошла.
Вечером, когда все стихло, как вор, ступая на цыпочках, вышла из палаты, и, волоча тяжеленное ведро, пробралась в туалет. Разделив холодное и грязное помещение на четыре сектора, я тщательно оттерла стены, пол, треснутые унитазы и древнее ржавое биде, стоявшее в углу рядом с бачком для мусора. Если бы у меня была другая тряпка, я бы помыла и окно, даже не закрашенное, а залепленное толстенным слоем белой масляной краски.
Теперь в туалете пахло только хлоркой. Я оставила ведро у стены, тщательно прополоскала тряпку в ледяной воде умывальника, и с чувством выполненного долга, пошла отдать инвентарь. Санитарка сначала сходила посмотреть результат моей работы, потом забрала ведро, посмотрев на меня с уважением. Я уже собралась идти в палату, как она меня окликнула.
— Погоди, пойдем, я тебе открою душевую.
Я решила сначала, что она хочет, чтобы я и там прибралась, а потом сообразила, что мне просто предлагают помыться.
Вернулась я в палату уже распаренная после горячего душа, с ощущением чистоты и удовлетворения от проделанной работы.
Хотя я очень устала, сон ко мне не шел, я лежала под жестким колючим одеялом, и вспоминала, как моя бабуля рассказывала мне о своем дяде, царском офицере и дворянине, которого арестовали в 33 году. На пересылке по пути в лагерь, его, конечно, с умыслом, посадили к прожженным уголовникам, предварительно сообщив блатным, что новый заключенный — бывший барин, до революции угнетавший трудовой народ. Уголовники, решив поиздеваться над чистюлей, дружно нажрались какой-то гадости, и хором пропоносив, измазали тюремный туалет сверху донизу своими испражнениями, после чего довольные чрезвычайно, легли спать. Каково было их изумление, когда утром, решив посмотреть, как чистюля — барин будет себя чувствовать в загаженном туалете, вошли туда, они увидели чистоту и порядок. Всю ночь мой двоюродный дед оттирал ручкой своей ложки старую грязь и свежее дерьмо со стен и пола туалета, воспользовавшись тем, что ему оставили нательную рубаху, пустил ее на тряпки, и теперь туалет сверкал чистотой. Бабуля рассказывала, что старший из уголовников спросил, находясь в полной растерянности «Не стыдно ли тебе, барину, было в г… е пачкаться?», на что мой двоюродный дед ответил ему «Я дворянин и офицер, а потому и не буду в г… е жить!», или что-то вроде этого. После этого уголовники, проникнувшись с уважением к моему двоюродному деду, взяли его под свое покровительство, благодаря чему он благополучно пережил все годы лагерного срока в Магаданской области. Его выпустили перед войной, и он вернулся домой. В первые дни войны дядя моей бабушки записался в ополчение, несмотря на слабое зрение и погиб при обороне Москвы.