Сливовое дерево

Плечи мутти поникли, и она умоляюще взглянула на Кристину, теперь сидевшую на полу по-турецки.

— Мы просто хотим знать правду, — пришла на помощь Кристина. — Для этого нужно выслушать разные точки зрения.

— Вот почему в нас стреляют и бомбят город? — стал размышлять Генрих. — Враги думают, что мы неправы, но не знают нашей точки зрения?

— Приблизительно так, — кивнула Кристина. — Они хотят заставить Гитлера закончить войну.

— Потому что он заботится о нас? — спросил Генрих.

— Ну всё, — прервала разговор мутти, укрывая сына одеялами. — Ложись спать. Мы сделаем радио потише.

— Mutti, — не успокаивался Генрих. — А мы их тоже бомбим? Британцев и американцев?

Мутти немного помедлила с ответом и потом сказала:

— Не бери это в голову, Liebchen[57]. Засыпай. Я тебя в обиду не дам, — она продолжала нежно гладить лоб мальчика, пока он не уснул. Потом мать медленно встала, села на пол, прислонившись к стене, и глубоко вздохнула. — Как я могу что-нибудь ему объяснить, если и сама мало что понимаю?

Кристина пожала плечами, покачала головой и включила радио. Она накинула на плечи матери одеяло и, поглощенная своими мыслями, слушала передачу лишь вполуха.

— Гитлеру наплевать, что мы голодаем. С чего ему беспокоиться, что нас бомбят? — заметила она.

— Но сообщать об этом Генриху неразумно, — ответила мутти.

— Конечно. Однако это правда.

Вдруг глаза матери расширились, и она приложила палец к губам.

— Положение на Восточном фронте неутешительное, — говорил диктор. — У германских войск заканчиваются боеприпасы, им не хватает еды и медикаментов. По последним данным, Шестая армия окружена русскими под Сталинградом.

Мутти с отчаянием приложила обе ладони к губам и взглянула на Кристину. Шестая армия. Та самая, в которой служит фатер. Попала в окружение. Следующий час женщины, жадно приникнув к приемнику, слушали страшную правду о боях в России. Мальчики спокойно спали в блаженном неведении о судьбе отца. Кристина не очень-то верила плакатам, изображающим русских варварами, так же как не поддавалась на пропаганду против евреев и американцев, но теперь она невольно молилась о том, чтобы нацистская агитация оказалась ложью.

Глава тринадцатая

Всю зиму голодные жители в страхе перед тейффлегерами опасались выходить в поля копать в мерзлой земле картошку или собирать уголь вдоль железнодорожного полотна. Люди по-прежнему стояли в очередях за продуктами и ходили на фермы обменивать вещи на сливочное масло или яйца, но по пути не отрывали глаз от горизонта, чтобы при появлении самолета успеть спрятаться.

В основном тейффлегеры атаковали аэродром, но за день до Рождества еще один случай обстрела мирных жителей на улице посеял в городе смятение. Молодежь из гитлерюгенда днем дежурила на башнях и высоких крышах, наблюдая за небом. Каждый раз, когда сообщали о погибших, первая мысль Кристины была об Исааке: только бы он был жив и невредим.

В конце января 1943 года Atlantiksender объявила, что, несмотря на приказ Гитлера стоять насмерть, Шестая армия сдалась русским. Когда диктор сообщил, что еще до окружения тысячи немецких солдат покончили жизнь самоубийством, мать изменилась в лице, но выражение его осталось для Кристины непроницаемым.

— По крайней мере, конец побоищу, — прошептала девушка. — Наверно, теперь отец в меньшей опасности.

— Вряд ли военнопленный может быть в безопасности, — промолвила мутти, доставая из кармана передника смятый носовой платок и утирая нос. — Если он вообще еще жив.

— Ну конечно, он жив! — Кристине снова пришло в голову: не потому ли она произносит эти слова, что так полагается говорить в подобных ситуациях?

Казалось, еще вчера мать убеждала ее, что разлука с Исааком долго не продлится, а вот сколько уже Кристина не видела его? Неужто прошло несколько лет? А у нее было чувство, словно они встречались на той неделе. Дай бог, чтобы и он не забыл ее. Но она даже не знала, находится ли Исаак в Германии, не говоря уже о том, жив ли вообще. И чем дольше продолжалась эта безумная война, тем меньше оставалось уверенности, что она снова увидит возлюбленного. А теперь и судьба отца неизвестна. Возможно, ей предстоит неделями, месяцами переживать борьбу печали и надежды в сердце, до полного изнурения, пока не настанет время попрощаться навеки.

Ко всем ее треволнениям добавилась еще одна забота: с тех пор как мутти узнала об окружении под Сталинградом, она стала сохнуть на глазах. Как Кристина ни уговаривала ее поесть, мама объясняла, что сама мысль о еде ей претит: ведь ее муж мерзнет и голодает на русском фронте, а может быть, даже погиб и погребен под снегом в неведомых краях. Теперь, когда стало известно о разгроме Шестой армии, Кристина опасалась, что мать вовсе откажется от пищи.

Через несколько недель Кристина увидела маму без одежды и ужаснулась, до какой степени та исхудала. Члены семьи мылись по очереди в металлической ванне в кухне, и мутти всегда настаивала на том, что она будет последней: дрова были нормированы, и воду для ванны запрещалось кипятить чаще одного раза в неделю. Кристина понимала, что, кроме желания дать родным помыться в горячей воде, мутти также дорожила возможностью спокойно помокнуть в ванне. Но в тот день Кристина не могла ждать, когда мать закончит купание: пришло письмо от отца. Девушка взлетела по лестнице и постучалась в дверь кухни, сдерживаясь, чтобы не ворваться туда, не дожидаясь разрешения.

— Что случилось? — откликнулась мать из-за двери.

— Письмо от отца! — выпалила Кристина, прильнув вплотную к крашеной двери. Она услышала громкий всплеск: видимо, мать, лежавшая в воде, резко выпрямилась.

— Входи, — услышала Кристина.

Она распахнула дверь и стремительно вошла в теплую кухню. Две кастрюли с водой бурлили на печи, наполняя комнату паром. Руки и лицо Кристины мгновенно покрылись влагой. Девушка не сразу осознала, что мутти не добавляла в ванну горячую воду. Окна были закрыты, конденсат тек по стеклам ручейками, такими же как слезы на материнском лице, но пар шел не из ванны, а от кипящей в кастрюлях воды.

— Передай, пожалуйста, полотенце, я вытру руки, — дрожащим голосом попросила мутти.

Она сидела лицом к Кристине, прижав колени к груди, волосы были убраны высоко на затылок, мокрые пряди прилипли к впалым щекам. Ключицы выпирали вперед, на до жути исхудавших руках, как шишкообразные наросты, выделялись локти, ноги походили на тростинки.

Кристина отвела взгляд, передала матери полотенце и попробовала рукой холодную, покрытую пленкой воду.

— Вода совсем студеная! — воскликнула она.

— Я забыла добавить горячей после того, как помыла Карла, — мутти протянула руку к письму. Кристина подошла к плите и взяла за ручки дымящуюся кастрюлю.

— Зачем ты моешься в ледяной воде? — девушка не могла сдержать раздражения. — Ты хочешь уморить себя! — она осторожно, стараясь не обжечь ноги матери, подлила в ванну кипяток.

Мутти разорвала конверт.

— Я хотела вымыться поскорее, — зубы матери стучали от холода. — И потом, мне нужно еще постирать, а дров мало, — вся дрожа, она трясущимися руками развернула письмо.

Кристина взяла вторую кастрюлю, добавила в ванну воды и стала смотреть, как мать читает про себя письмо и ее лицо медленно вытягивается. С тяжелым сердцем девушка ждала, когда мама сообщит ей новости. Наконец мать прочла:

Дражайшая Роза и все мои родные!

Надеюсь, что вы здоровы. Я не перестаю думать о нашем доме и прекрасных детях и жду не дождусь, когда снова смогу обнять вас. Противники ведут стрельбу из соседнего леса, и мне частенько приходит в голову, скучают ли они так же, как я, по своим детям и женам. Мои сослуживцы выглядят ужасно: лица давно не бриты, вся кожа в грязи и укусах насекомых. Наверно, и я от них не отличаюсь, просто не вижу себя со стороны.

Надеюсь, вы встретили Рождество в тишине и спокойствии. На фронте же это — грустный праздник. В Сочельник мы пытались взбодрить себя песнями и шутками у костра, а потом стали делиться друг с другом самыми приятными воспоминаниями о том, как отмечали Рождество дома. Вспоминали укрытые снегом деревни, смех и радость за праздничным столом. Кто-нибудь из товарищей то и дело вставал и удалялся, и мы находили его плачущим под холодной русской луной.

Мелочи будничной жизни тускнеют в сравнении с этим. Здесь у нас нет ничего, кроме нашей идеи и воспоминаний о родном доме. С такой поддержкой мы можем снести все на свете. Не тревожьтесь обо мне, больше ничего страшного со мной не случится. Помните, что я люблю вас всем сердцем и сделаю все, что в моих силах, чтобы увидеть вас снова.

Heil Hitler,

57

Liebchen — дорогой (нем.).