Сливовое дерево

— Ничего дурного не случилось? — тихо поинтересовалась ома.

— Nein, — ответила мутти. — У герра Бауэрмана возникли затруднения с нашим жалованьем, только и всего. А фрау Бауэрман в полной растерянности. Из прислуги остались только трое. Она попросила меня составить список того, что находится в погребе и в кладовой. Все это очень затянулось, мать наконец прямо взглянула на Кристину. — Исаак тоже был дома, он помогал отцу перевозить документы из конторы.

У Кристины перехватило дух.

— Ты говорила с ним?

Мутти не успела ответить: в комнату вернулся фатер. Мать взяла вилку и стала есть. Отец сел за стол. Лицо его было багровым, плечи бессильно опущены.

— Если бы другие партии не тратили все силы на политическую борьбу, — сердито проворчал он, — и страна не попала в такой экономический хаос, не случилось бы всего этого бедлама! Старик Гинденбург устал сопротивляться, иначе он никогда бы не назначил Гитлера канцлером. Народ не избирал этого безумца! А теперь, уничтожив всю оппозицию, он навязывает национал-социализм как новую религию. Не задавай вопросов. Подчиняйся приказам. А не то от тебя мокрого места не оставят! — Он хватил кулаком по столу, и все вздрогнули от неожиданности. Тарелки задребезжали, и ома приложила руку к сердцу. Мать обняла заплакавшего Карла.

— Надо надеяться на лучшее, — проговорила она.

— Но он позволил гестапо хватать всех, кто критикует его. Скоро они всё возьмут под контроль! Сначала нам указывали, что читать, теперь нам диктуют, что слушать. Свободных газет уже не осталось, а теперь они взялись за радио!

Мутти покашляла и нахмурилась.

— Сейчас мы собрались все вместе за обедом и должны быть благодарны за то, что у нас такая хорошая семья.

— За подобные разговоры тебя упекут в кутузку, — предупредил зятя опа, разводя узловатыми руками с набухшими голубыми венами.

Предостережение деда напомнило Кристине о статье, которую она читала в нацистской газете Völkischer Beobachter — «Народный обозреватель»: «Пусть запомнит каждый: тот, кто посмеет поднять руку на государство, подлежит смерти».

Отец всегда был прямолинеен, однако раньше Кристина не придавала этому значения. Но несколько месяцев назад мать строго-настрого велела ей и Марии держать свое мнение при себе, а при посторонних высказываться с крайней осторожностью. Можно поддерживать легкую беседу о погоде, сплетничать, даже говорить о кавалерах — о чем угодно, кроме политики. Тогда Кристина только плечами пожала: с чего это мама решила, что две молоденькие девушки станут интересоваться такой скукотищей?

Фатер вздохнул.

— Простите меня. Мама права: сейчас не время толковать о мировых проблемах, — он отрезал кусок от холодной колбаски, положил его в рот и постарался улыбнуться.

— Vater, — слабым голосом произнес Генрих. — Вчера в школе нам задали нарисовать семейное древо. Учительница сказала, фюрер хочет знать, есть у нас в семье евреи или нет. Она сказала, мы должны быть послушными, а то попадем в беду. И еще она сказала, родители должны принести документы о рождении, браке и крещении.

Отец перестал жевать и с возмущением покачал головой. Опа положил себе еще салата из одуванчиков, затем передал миску зятю, словно не слышал ни слова из того, что сказал внук.

— Не волнуйся, — успокоила сына мутти. — Мы тебе поможем.

Фатер сдержал негодование, и обед закончился в полном молчании. Кристина заставила себя поесть и стала ерзать на стуле, ожидая, когда мутти начнет убирать со стола. Как только мама отерла губы и встала, Кристина схватила блюдо и побежала за ней в кухню.

— Я принесла записку от Исаака, — проговорила мутти. Она протянула руку к карману пальто, висевшего с внутренней стороны двери. — Но это в последний раз. Отец не должен об этом узнать. Исааку я сказала то же самое. Вы не будете общаться, пока все это не закончится. Я понятно выразилась?

— Ja, Mutti. Vielen Danke[25]. — Кристина крепко зажала в кулаке письмо. — Можно я пойду в свою комнату?

— Иди. День предстоит долгий.

Кристина взбежала по лестнице в свою комнату и закрыла за собой дверь. Потом села на кровать и надорвала конверт.

Милая моя Кристина, встретимся в переулке позади рыночного кафе сегодня вечером в 11 часов. Будь осторожна. Смотри, чтобы тебя никто не видел.

Люблю тебя,

Кристина повалилась спиной на кровать, страстно прижимая к груди записку. Как пережить оставшиеся до встречи восемь часов?

Через несколько минут, когда Кристина прятала плотно скрученную записку Исаака в распустившийся шов на боку плюшевого медвежонка, в дверь ее комнаты постучали. Она вздрогнула от неожиданности, одним пальцем затолкнула послание внутрь игрушки, снова посадила потрепанного мишку на стол и вытерла щеки, потом набрала в грудь воздуха и, стараясь казаться спокойной, произнесла:

— Да?

— Это я, — откликнулась из-за двери Мария мягким голосом. — Можно войти?

Кристина открыла гардероб и сделала вид, будто наводит там порядок.

— Входи! Открыто!

Мария скользнула в комнату, прикрыла за собой дверь и села на край кровати, сложив на груди руки, чтобы согреться.

— Что происходит? — поинтересовалась она. — Весь обед ты вела себя как перепуганная курица, а теперь прячешься в своей комнате.

Кристина вытащила из шкафа платье и перекинула его через спинку стула.

— Ничего я не прячусь. Просто разбираю вещи. Думаю, я могу отдать тебе пару платьев. Так надоело носить одно и то же!

Мария встала и сняла платье со стула.

— Правда? Например, вот это? Твое любимое?

Кристина взглянула на свое синее воскресное платье из мягкого хлопка, присборенное в талии и с вышитым воротником. Она действительно любила его, и Мария это знала.

— Nein, — она забрала платье у сестры. — Не это. Я же говорю: я только разбираю свой гардероб.

— Mutti рассказала мне, почему пришла с работы рано, — сказала Мария. — Но это не объясняет, почему ты на взводе.

— К Бауэрманам могли прийти из гестапо! — Кристина понадеялась, что насупила брови убедительно. — Они могли арестовать Mutti!

— Но ведь теперь-то она дома, — возразила Мария. — Ей ничто не угрожает, — Мария подошла ближе и положила ладонь на руку сестры, слегка наклонив голову и глядя чутким взглядом. — Помнишь, как вам велели принести в школу ветку груши и три марки? Твоя учительница хотела, чтобы из ветвей вырезали флейты и все научились играть. Ты принесла ветку, но Mutti и Vater не смогли выкроить лишние три марки. И у всех в твоем классе были флейты, кроме тебя. Но вместо того чтобы плакать, ты начищала перила и подметала лестницу, хотя накануне была генеральная уборка. Mutti думала, что ты хочешь ей помочь, но я-то знала, в чем дело. Я видела, как ты грустила. Ты заняла себя делом, чтобы не сидеть и не рыдать. К тому же мне прекрасно известно: у тебя не так много платьев, чтобы их разбирать, а тем более нет ничего лишнего, чтобы отдать мне. Знаю, они тебе до смерти надоели, но в ближайшее время ома не сможет сшить новых. Расскажи, что случилось на самом деле.

Кристина поникла, тяжело опустилась на кровать, стискивая у груди синее воскресное платье.

— Исаак любит меня, — промолвила она, и смешанное чувство сумасшедшей радости и неуемной горечи стеснило ей дыхание.

Мария охнула.

— Почему ты так думаешь? Как ты узнала?

— Он признался мне. Сегодня утром.

Мария рассмеялась и шлепнулась на кровать рядом с ней.

— Ты сказала, что тоже любишь его?

— Ш-ш-ш! — Кристина накрыла рукой рот сестры. — Vater услышит!

Мария отняла руку Кристины.

— Прости, — прошептала она. — Так что же? Ты призналась ему? Он поцеловал тебя?

Кристина закусила губу, улыбаясь и кивая; на глаза набежали слезы.

25

Vielen Danke — большое спасибо (нем.).