Лис

Люди редко способны сознавать важные перемены прямо в тот момент, когда эти перемены с ними происходят. Разумеется, глядя в зеркало, мы можем вызвать в памяти или, скорее, в воображении, размытый, многократно перерисованный образ, который зеркало показывало нам много лет назад. Можем положить рядом две фотографии из разных времен, качать головой, цокать языком. Но неспособность наблюдать такие перемены сразу – условие нашего душевного равновесия и даже выживания. Трудно вынести зрелище необратимого превращения одного человека в другого, особенно если этот человек – ты сам.

Юрий Савич, мужчина шестнадцати лет, понял, что становится другим человеком, как только шпага оказалась в его руках. Опасный удобный вес, кожаная оплетка эфеса, сжатого в ладони, тусклые молнии на лезвиях – это было недостающим фрагментом, замковым камнем его личности. За минуту, пока он вытягивал рапиру из ножен, примеривал в руке, покачивал и вытягивал в сторону кухни, шпага объяснила юному Савичу, кто он и каков, откуда происходит его чувство справедливости, доброжелательная стойкость и куда лежит его путь. Клинок был не просто вестью от погибшего на войне отца, но и самим отцом, которого Юрий ни разу не видел прежде и впредь не увидит никогда.

– Косово? Босния? Погляди-ка. Небось шлындрает сейчас по Малаховке с шоблой, с собутыльниками своими, – сказала мать, услышав историю шпаги. – А саблю в милицию надо сдать, Юра. Ни к чему нам в квартире оружие.

Никаких подробностей об отце Юра не добился, да и не особо старался, опасаясь принижающих подробностей. Нести шпагу в милицию или даже на оценку антикварам отказался наотрез. Он еще не знал, каково будет применение отцовского подарка, но твердо понимал, что жить без него не согласен.

На втором курсе Савич поступил в службу судебных приставов. А через полгода Вера сшила ему костюм мушкетера. Костюм их и познакомил. Первый раз Савич посетил швейное ателье в Кожевниках, чтобы заказать плащ – лицевая сторона васильково-синяя, испод маково-алый. Мастерица, молодая женщина лет тридцати, подняла на Савича добрые от усталости глаза. Она ни разу не спросила, для чего парню понадобился плащ по моде семнадцатого века. Тем не менее Юрию показалось, что швея спросила у него многое и поняла все. Производя ласковые замеры, женщина просила поднять руки, интересовалась, насколько он собирается запахивать полы плаща и как собирается его застегивать. Примерка волнующе напоминала объятия. От волос мастерицы пахло чем-то домашним, вроде горячих оладий.

Конечно, Савич, учащенно дыша, упомянул королевских мушкетеров – сдавленно и вскользь. Каково же было его изумление, когда, получая заказ через неделю, он обнаружил, что мастерица не только сшила восхитительный плащ, но по собственному почину вышила золотыми нитями с обеих сторон по мальтийскому кресту. Подняв глаза от василькового атласа, Савич посмотрел на женщину и почувствовал, что лицо его алеет, как мак, и он задыхается от благодарного восторга.

Любовь пришла к нему вместе с плащом и панталонами. Как шпага стала частью каждой его мысли, так и белошвейка Вера – маленькая женщина с темными глазами, крашеными волосами и буднично-сытными запахами – завладела дыханием, мыслями, да и шпагой. Она создавала новый образ Савича, то есть помогала стать собой. Даже не подозревая об этом, Вера подошла к рыцарю Савичу слишком близко – на такое расстояние, на которое может подойти только возлюбленная, Дама сердца. Еще не явились ботфорты и шляпа, а мушкетер Юра и швея Вера превратились во влюбленную пару.

Чтобы с легкостью переступить через принятые обыкновения и явиться на службу, а потом и в институт в платье мушкетера, в широкополой шляпе и при шпаге, необходимо быть сумасшедшим. Юрий Савич не был сумасшедшим, и выход из дома в мушкетерском костюме дался ему со страхом, холодным потом и напряжением всех сил. Но одного этого шага было недостаточно. Свое решение стать рыцарем закона Савич должен был принимать сызнова каждый день.

Впрочем, наблюдающему за давними событиями из новой эпохи кажется удивительным вовсе не это. Куда большего удивления заслуживает то, что в службе судебных приставов и в государственном вузе так долго соглашались мириться со шпагой, шляпой, плащом, ботфортами, кружевным воротником и длинной артистической шевелюрой. Невозможно вообразить, чтобы в наши дни такой сумасброд продержался на работе или в институте дольше одного дня. В лучшем случае потребовали бы привести себя в надлежащий вид, а скорей всего – просто выгнали бы, как случайно залетевшего через окно голубя, только безо всякой осторожности и без малейшего сочувствия.

Глава 4

Одна тысяча девятьсот девяносто пятый, одна тысяча девятьсот девяносто шестой

После трех пар в преподавательской было не протолкнуться. Англичане и француженки, закончившие занятия, собирались домой, кто-то принимал допчтение, кто-то только что прибежал к четвертой паре. Иногда в гущу преподавателей врезалась лаборантка Римма и сверлила общий гомон писклявыми объявлениями – то о заседании диссертационного совета, то о новых методичках, то о найденной кожаной перчатке. Сложный запах нескольких видов духов, прокуренной ткани, мокрых шуб и взволнованных студентов, казалось, уменьшал и без того небольшую комнату.

В такие дни Тагерт старался сразу ухватить с вешалки пальто и поскорее вырваться на волю. Но сегодня не успел он сделать и десяти шагов, как был остановлен плотной пожилой дамой. Беспокойные, слегка навыкате глаза дамы зондировали пространство коридора.

– Сергей Генрихович, позвольте отнять у вас несколько минут. У меня имеется важное конфиденциальное сообщение. Уж не знаю, ко двору ли, но я человек старой закалки. – Дама хохотнула нервным баском. – Считаю своим долгом заявить, что вчера ко мне на консультацию явился студент мадам Кандыбиной. Давайте-ка отойдем к окну, чтобы не посвящать, так сказать, профанов в наши кафедральные таинства.

Даму звали Варвара Арсеньевна Кульчицкая. Каждые две-три недели она доверительно сообщала Тагерту возмутительные или подозрительные факты о других преподавателях латыни, о неосторожных высказываниях завкафедрой и иных обстоятельствах, вызывающих беспокойство. Всякий раз Тагерт пытался увильнуть от выслушивания разведданных. Страдальчески морща лоб, он заводил:

– Варвара Арсеньевна, вы совершенно не обязаны докладывать мне обо всем, что наши сотрудники делают не так.

Кульчицкая короткими пухлыми руками производила нарядный дирижерский жест, означавший «снять звук»:

– Помилуйте, Сергей Генрихович, мне известен порядок. Положено – значит положено.

Дама говорила веско и внушительно, словно излагала доказательство теоремы. Именно таким тоном она диктовала студентам правила латинской грамматики. Тем не менее Тагерт каждый раз бывал поражен, словно сквозь разверзшуюся стену ему показывали живую картину полувековой давности. Казалось, время доносов давно прошло. Никакой нужды в наушничестве – у Варвары Арсеньевны нет и не может быть никаких конфликтов с почасовичкой Кандыбиной, а заведующей кафедрой Кульчицкая наверняка ябедничала на самого Тагерта. Вероятно, она полагала, что жаловаться начальству – святая обязанность любого законопослушного подчиненного, а Тагерт не понимает этого исключительно по молодости.

Варвара Арсеньевна выглядела так, как прилично выглядеть даме лет шестидесяти пяти, доценту солидного вуза: никогда не смеющийся взгляд, широкие брови и еле заметные черные усики, внятный слой пудры на носу и на щеках, строгие платья, с ранней осени до поздней весны шали, сапоги, аккуратная, не снимаемая ни при каких условиях норковая шапка. Короткие пальцы ее были унизаны массивными серебряными перстнями. Казалось, эти перстни не украшение, а атрибут учености и власти.

– Вы лучше меня знаете, Сергей Генрихович, – гудела Кульчицкая, – что все группы занимаются по единой программе. Программа – это закон. Следовательно, отклоняться от программы – преступление. Да-да, это методическое правонарушение. Мы все проходим четвертое склонение существительных, а студенты Кандыбиной о нем понятия не имеют. Помилуйте, как это такое?