Уротитель кроликов

— Мама, — сказал я устало, — я прошу прощения. Я не могу сейчас разговаривать. У меня важная встреча.

— Это Кулаков, — услышал я в трубке. — Как освободишься, приезжай. Надо поговорить. Я на месте. Жду.

В трубке послышались гудки.

— Это Кулаков, — повторил я Храповицкому.

— Есть! — выкрикнул Храповицкий, торжествуя, ударив себя рукой по бедру. Он даже вскочил с места. — Готов! Я так и знал! Я все ждал, с кем же он начнет торговаться. Встречи просит?

— Да, — кивнул я. — Он ждет меня у себя.

— Езжай. — Храповицкий опустился в кресло, потянулся с мрачным удовлетворением, как после тяжелой работы. И добавил: — Передай ему, что процесс может остановить только одно. Это полная и безоговорочная капитуляция. Не позднее понедельника он должен снять свою кандидатуру с выборов.

— Значит, они хотят, чтобы я снял свою кандидатуру? — с трудом выговорил Кулаков. — Иначе они напечатают всю эту грязь.

Он бесформенным грузным мешком сидел в кресле, сгорбившись и подавшись вперед. Сейчас он не походил на медведя. Он вообще ни на что не походил. Лицо его было землистого цвета. Руки дергались и не находили себе покоя.

— Да, — подтвердил я. — Я ничего не могу с этим поделать.

Мы сидели с ним вдвоем в мэрии, в его кабинете, который сейчас казался пустым и огромным.

— Черт! — взорвался он и с размаху обрушил кулаки на стол. — Ну можно было устроить все это скотство хотя бы не сейчас?!

Видимо, этот упрек он адресовал Наташе. Что до меня, то я бы и вовсе обошелся без этого скотства. Но говорить об этом было уже бесполезно.

— Скорее всего, это случилось раньше. Может быть, намного раньше, — сказал я. Это мало что меняло. И для него и даже для меня. Все равно что не смотреть на рану, в надежде, что она перестанет болеть. — Просто всплыло сейчас.

— Ладно, — сказал он тяжело. — Собственно, я уже принял решение. Как только увидел эти фотографии. Поэтому тебе и позвонил. А не потому, что собираюсь торговаться. — Он помолчал, собираясь с духом. — Я ухожу. Можешь им передать. Снимаю свою кандидатуру и ухожу из политики.

Я испытал не то разочарование, не то раздражение. Скорее всего, и то и другое.

— Быстро же вы сдались…

Он посмотрел на меня невидящим взглядом.

— Отвечать надо за свои грехи, — не спеша сказал он. — Рано или поздно. А винить я могу только себя. Ты вот подумай: это ж как девчонка должна ненавидеть меня, чтобы пойти на такое?

Он говорил, как будто рассуждая вслух.

— А вдруг это любовь? — криво усмехнулся я. Я не знаю, кого я травил: его или себя.

— Да нет, не любовь. Потому что делать — это одно. Это никого не касается. Как говорится, двоим любо, третий не суйся. А фотографироваться — это другое. Это — уже напоказ. Чтоб третий увидел.

Он опять помолчал.

— Когда у нас с ее матерью начиналось, я ведь думал, что хорошим отцом ей буду. Я мать ее очень любил. Люблю, — поправился он. — А видишь, как получилось. Ни отца, ни мужа из меня не вышло. Все работа съела. Одна работа с утра до ночи. А что такое работа? Да нет, ничего. Одна наша выдумка! И у дворника, и у президента работы одинаково. Ни больше ни меньше. Кто заставляет нас работать круглосуточно? Только мы сами. Потому что нам так надо. Нам, и никому другому. Значит, так мы устроены, что это нам интересно и важно. Важнее чем жена и дети. И любим-то мы их по-своему, а не так, как им хочется. Как им нужно. Им нужно, чтобы мы рядом были. А мы на работе.

— Есть и другая сторона, — возразил я. — Они ведь нас полюбили, а не других. Такими, какие мы есть. Если, конечно, полюбили. И мы не притворялись.

— Тоже правильно, — равнодушно согласился он. — Но ее мать-то свой, так сказать, долг передо мной выполнила. От многого же отказалась. Мной жила. Теперь настала моя очередь. Про фотографии она ничего не знает. И не узнает. Не допущу. Так что скажи им, что я согласен. Дожали все-таки. — Он горько усмехнулся. — Сдаюсь.

Его обвислые усы казались наклеенными. Он был раздавлен. Какими бы соображениями он ни оправдывал свой поступок. Почему-то у меня возникло ощущение, что он меня предал. Я почувствовал, что закипаю. Несколькими часами раньше, когда я вез Свету, ее страх заставил меня собраться. Сейчас я переживал нечто подобное, только острее и злее. Он оказался слабее, чем я ожидал. Значит, я отвечал и за него. Мать его за ногу.

— Мне кажется, вы слишком спешите, — сказал я упрямо. — К тому же, если бы вы пришли к такому решению сами, в результате собственных размышлений, без давления извне, это было бы правильно. Это ваша жизнь, и вы вправе ею распоряжаться по своему усмотрению. Но у вас есть друзья, сторонники. Те, кто в вас поверил. И пошел за вас воевать. А вы после первого серьезного залпа решили сдаться. Вспомнили, что у вас семья, дети. Что вам пора домой. Водку пить. Зачем же было лезть в полководцы? Воля ваша, но только это по-другому называется.

— Да наплевать, как называется! — вяло отмахнулся он. — Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Да и кто знает, какими способами нас Бог наставляет…

И тут меня прорвало. Все безумные и больные события сегодняшнего дня, рвавшие меня на части, загонявшие в угол, вдруг сплавились в одно ядро и сделались непереносимыми. Я больше не мог сидеть в окопе. Не хотел. Пружина всегда выпрямляется. И всегда в точке давления. Я не сочувствовал ему. И не жалел. Да я и себя не жалел.

— О Боге вспомнил?! — переходя на „ты“, бросил я резко и насмешливо. — Что же ты раньше меня все народом глушил? И рассказывал, какой ты мужик? Мужик! — презрительно передразнил я. — „Легче убить, чем сломать!“ Что ты там еще нес? Да какой ты мужик!

Он был мэр, и он был старше лет на двадцать, но мне не было до этого дела.

— Посмотри на себя, — продолжал я так же. — Ты извиваешься, как слизняк под каблуком. Дерись, если ты мужик! Дерись, если в тебе хоть что-то осталось!

Я уже стоял на ногах, вплотную к нему. Он растерянно снизу вверх уставился на меня, хлопая глазами. Наверное, он думал, что я ему сейчас врежу. Я бы и врезал, если бы он остался сидеть. Но он начал подниматься. Я схватил его ворот.

— Ты будешь драться! — с остервенением твердил я ему в бледное ненавистное лицо. — Ты будешь драться.

ты понял! Ты будешь драться, хочешь ты или нет. Запомни, ты будешь драться! Или знаешь, сука, что я с тобой лично сделаю?!.

Я не хотел этого говорить. Я вообще не собирался доводить до такого. Но остановиться я не мог. В ту минуту я совсем не контролировал себя.

Судя по тому, что отразилось в его глазах, я, наверное, все-таки поставил его в известность о своих видах на его будущее. Не думаю, чтобы это были те действия, которые мужчина ожидает в отношении себя от другого мужчины. Если он, конечно, не гомосексуалист, страдающий к тому же острыми приступами мазохизма.

Он тоже начал заводиться.

— Руки только убери, — пробормотал он недовольно. — И хватит ругаться. Я все-таки еще глава города. Не глухой. И вообще. Не ты один смелый…

Я перевел дыхание и отпустил его. Мы мрачно смотрели друг на друга.

— Ты что-то придумал, что ли? — наконец спросил он по-деловому. Сейчас он больше напоминал себя вчерашнего.

— Не знаю. Может быть. Правда, еще не до конца. Только не вздумайте в эти два дня делать никаких заявлений. Не отменяйте ни одного мероприятия. Со всеми держитесь так, как будто ничего не произошло. Если не можете, попросите жену запереть вас в чулане. И ждите моего звонка. Я позвоню самое позднее завтра. Я ясно говорю?

— Ясно, — огрызнулся он. Все ясно. И знаешь что? Пусть лучше тебя самого жена в чулане запирает…

— Я разведен, — сообщил я, направляясь к выходу.

— То-то я и смотрю, что дикий, — бросил он мне вслед, поправляя куртку.

В ответ я хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка.

Только не спрашивайте, был ли у меня план действий. Разумеется, не было. Но это означало лишь то, что его предстояло найти.