Страница 5 из 15
– Мне было хорошо вчера… – добавила Вика, немного помедлив.
– Я рад, – отрывисто бросил он. – Брось рубашку в бак для грязного белья. Он в ванной.
– Хорошо, – согласилась Вика. – Буду уходить, обязательно брошу. А хочешь, я останусь и приготовлю тебе ужин? Ты во сколько возвращаешься?
Дальше произошло то, чего Вика никак не ожидала.
3.
– Саша, Полина у нас?
Саша вздрогнула. Она так сосредоточилась на Черепаховой Кошке, что не слышала телефонного звонка и не сразу поняла, что мать задала вопрос.
– У нас, – ответила Саша, собравшись с мыслями.
Хотя никакой Полины у нее в комнате, конечно, не было.
Саша тряхнула головой, отгоняя прочь звук маминого голоса. Она думала о том, что Полине плохо, и о том, что надо помочь, и еще о том, что в реальности это сделать невозможно. Трудно было представить себе, что она, семнадцатилетняя, подойдет к историку и спросит, зачем он так нехорошо смотрит на свою ученицу, или придет к ее матери и скажет, что Полина ее боится… Она знала, что не получит ответа и даже не испугает их настолько, чтобы они остановились и задумались. Потому что так легко игнорировать мысли и желания тех, кого считаешь недостаточно взрослыми.
Оставались только платки: возможность, которая пугала Сашу. Она старалась не пользоваться ими, потому что понимала природу происходящего с ней только интуитивно и интуитивно же могла платками управлять.
Это нервировало, это рождало неуверенность. Но больше она не могла предложить Полине вообще ничего.
Нужно было сосредоточиться. Саша вытянула вперед руки и коснулась ладонями холодного оконного стекла. Какое-то время она видела перед собой неширокий проулок, красно-белую стену девятиэтажки напротив, припаркованную у подъезда Скорую – но совсем недолго.
Светлый кирпич сменился темным, терракотовым. Возникло окно без занавесок и с американской рамой: узкой, открывающейся вверх. Оно было гораздо ближе стены реального дома. Так близко, что Саша могла бы перелезть на подоконник.
Но на подоконнике, преграждая путь, лежала Черепаховая Кошка. У нее была длинная шерсть: рыжие, черные и серо-седые пятна. Она дремала, приоткрывая время от времени желтые глаза с тонкими штрихами зрачков. За ней в полутьме летали руки: бледные, тонкие, с длинными пальцами. Тела не было, как не бывает видимых тел у актеров в театре кукол, его скрывала темная одежда. Иногда Саша угадывала очертания человеческой фигуры и узкий овал лица…
Почти не дыша, прижавшись ладонями к холодному оконному стеклу, Саша смотрела, как руки наносят резервную линию. Подрагивал натянутый на раму светлый шелк, и казалось, что под ним бьются вразнобой невидимые сердца.
Художник наносил сложный узор, Саша жадно следила за движениями рук.
Черепаховая Кошка глубже подвернула под себя передние лапы. Саша видела, как ходят под кожей ее лопатки: одна рыжая, другая черная, с седой прядью. Кошка зажмурилась, потом открыла глаза и пристально посмотрела на Сашу, словно приказывала: иди и делай.
Саша послушалась. Изо всех существ в мире она боялась и слушалась только Черепаховую Кошку.
Сердце забилось сильнее, ладони вспотели. Саша закрыла глаза и отпрянула от стекла. Она старалась не упустить картинку: нежное подрагивание ткани, уверенная непрерывная линия…
Саша не верила в чудеса. Ей всегда смешно было слушать про эльфов и фей. Еще смешнее – про колдунов, экстрасенсов и целителей. Она знала, что не бывает ни заклинаний, ни отваров, ни говорящих животных, ни волшебных палочек. Все это была чушь, пустые сказки, полный бред.
Мир был куском белого шелка, по которому от предмета к предмету и от существа к существу плыли широкие цветные полосы.
Полосы на шелке сплетались, менялись цвета, и вещи в реальном мире меняли направление движения.
Мир был похож на батик, на расписанный платок, на сотни и тысячи таких платков. Каждое мгновение оказывалось отпечатком краски на шелке. Краска времени, поступков и желаний текла, наталкивалась на резервные линии и обиженно застывала возле них – возле прозрачных непроницаемых барьеров; цвета сливались, рождали новые оттенки, меняли друг друга.
Художник в призрачном окне рисовал, и мир становился таким, какой он есть.
Саша читала, что вся прелесть батика в непредсказуемости: никогда не знаешь, какой именно получится оттенок и как распределится краска. Это были бесконечные варианты внутри сложного, точного, продуманного рисунка, и каждый платок был рискованным предприятием.
Саша повернулась к окну спиной и посмотрела на свою узкую длинную комнату. Вещей тут было мало.
Громоздкий трехдверный шкаф, старый, полированный, занимал почти все пространство от стены до стены, полностью заслоняя дверь, и только справа от него оставался узкий проход.
Перед шкафом, поперек комнаты, стояла кровать, над которой висел зеленый, советский еще шерстяной ковер всех оттенков летней листвы, от молодой до увядающей. Саша любила сидеть, прислоняясь к ковру затылком. Он был шершавым, грубоватым и теплым – как будто живым.
Дальше, в углу у окна, был письменный стол, а над ним – полка с учебниками и проигрывателем. Рядом с проигрывателем стояла старая пластмассовая лошадка с мягкой черной гривой – последняя игрушка, с которой Саша не смогла расстаться.
Это были просто вещи, они не подчинялись живой магии платков, а чтобы спасти Полину, необходимо было на ком-то тренироваться, и Саша выглянула во двор.
Скорая все еще стояла у первого подъезда красно-белой девятиэтажки, и Саша решила воспользоваться Скорой.
Круг по двору – это было простое задание, несложный рисунок. Саша закрыла глаза.
Чтобы было проще, она представила себе магазин. Многие ряды шкафов с узкими полками. На каждой полке – аккуратно сложенный расписанный платок. Перед шкафами – прилавок с рулонами белого шелка и готовыми отрезами. Большие ножницы, аршин и сантиметр.
Саша взяла кусок шелка, слегка намочила его и натянула на раму. Кисточка порхнула над тканью, коснулась ее, оставила широкий зеленый след. Краска чуть растеклась. Рядом лег еще один мазок. Саша начала с краев, наполнила углы желто-бурым цветом осенней листвы. Добавила красного кирпича, оранжевый мазок обозначил лавочку у подъезда. В центре расположился красный крест. Он получился бледным и смазанным, больше похожим на выцветший мак. Пусть Скорая сделает круг по двору. Асфальтовый серый лег между зеленью, лизнул красный кирпич, скользнул мимо желтого угла.
Саша выдохнула и открыла глаза. Это было быстро и просто: влажный шелк, несколько движений кистью.
А потом что-то капнуло. Саша почти физически ощутила, как собралась, набухла и оторвалась от гладкой поверхности шелка плотная, тугая, напитанная краской капля.
Шлеп.
Саша в испуге взглянула на платок. Сбоку от похожего на мак креста Скорой, там, где ткань немного провисала, скопилась вода. В нее стекла краска: немного желтой, чуть-чуть красной, и все это замешивалось на сером асфальте. Клякса получалась грязная, бурая и мокрая. Неряшливая. Вне картины.
Скорая за окном тронулась с места.
Сашино сердце дрогнуло: она не знала, что будет теперь.
А после аварии к ней пришло оглушающее чувство вины.
4.
С самого рождения Саша смотрела: неотрывно, пристально и ясно. У Риты перехватывало дыхание от страха, когда она натыкалась на этот взгляд.
Сначала Рита пыталась говорить об этом с близкими – никто ее не понял. Никто не видел за трогательными улыбками годовалого ребенка глубины и холода. Даже Виктор. Он много возился с дочерью вечерами и по выходным, не обращая внимания на ее тяжелый взгляд, и Рита страдала от двойственности, избавленная от необходимости быть рядом с пугающим существом и отстраненная от дочери, которую любила, как часть самой себя.
С Сашей было трудно. Труднее с каждым годом, и только в последнее время странные взгляды дочери перестали касаться Риты, словно отраженные защитным экраном.