Четыре четверти

В гостиной, соседней с кухней, работал телевизор. Ребёнок впитывал мультфильмы.

Девушка поела и выбежала, пробормотав: «Не опоздать бы».

Я накинула пальто и вышла. Остановилась на веранде, наблюдая, как двоюродная сестра ходит по двору. Пинает камешки. Без зонта.

– Ей одиноко, – прошептала, когда дверь за спиной скрипнула. – У нас мы, а у неё никого. Разве есть для подростка люди дальше родителей?

– Её никто не отталкивает. Да что я сделал такого? Ты сама не захотела ехать.

– Ты бы всё равно её не воспринял. Она, наверное, не то хотела, а так. Чтобы не одной… Это всё я. Идиотка.

– Марта, – подошёл брат. – Что ты? Почему идиотка? Я тебя не понимаю.

На его футболке – поперечные полосы: чёрный, белый, красный. Последний цвет уже остальных, но в глаза бросается именно он, оглушительно громкий, как крик.

– Думаешь, я сама себя понимаю? – потупилась я. Марк вздохнул.

– Если печься обо всех подряд, нервов не хватит. В своей бы шкуре разобраться. Чужие проблемы плюс к своим, выдержишь? – руки в карманах, серые джинсы низко на бёдрах. Косточки. – Другой вопрос: оно тебе надо?

– Не знаю, – села на подиум, свесив ноги вниз, к ступенькам. – Так можно в себе закрыться. Если вообще никого…

– Я и не говорю закрываться, – он опустился рядом. – Есть те, кого надо принимать в расчёт. И есть те, кого нет. Мне есть дело до тебя, до папы, друзей… но думать за каждого встречного я не буду. Деревеньки, города, взрослые, подростки, алкоголизм, наркомания, одиночество, несправедливость. Что теперь, повеситься? Жизнь жестока.

– Ты тоже, – вырвалось. Его глаза стали чёрными щёлками. Телефон перебил и меня, и его, превратив в нас. Марк взял трубку, не сводя с меня глаз.

– Вы где есть, мать твою? – с места в карьер спросил Скориков, – я всё понимаю, но разве трудно хотя бы написать, что прогуляете? Один недоступен, вторая вконец оборзела, звонки скидывает…

– Ты бы лучше присел. Мы это… не в городе. Две тысячи километров где-то. В посёлке, у родственников, чёрт знает на сколько. Тут пирожки вкусные. И тётка вроде ничего. Приезжай в гости.

– О… охренеть, – выдавил, наконец, Костя. – Марта там с тобой? Можно не спрашивать, она всегда с тобой, – пообщался сам с собой. – Я… не знаю…

– Мы сами недавно узнали. Пришли: отец пакуется, ну, смотрим, человек оживился. Думаем, ладно, съездим, ничего страшного. Не парься вообще. Ненадолго. Ни один городской человек долго не выдержит в деревне, тем более папа, он коренной, как баобаб. Поторчим пару месяцев, а то и недель, – подмигнул мне, – и вернёмся обратно. Как блудливые попугаи. – Я подсказала: «Блудные». Брат покивал. – Передай пацанам, чтобы не дёргались вхолостую. Я и сам долго не смогу. Дорожки тесные. Грязь. Степь. Катать негде.

Тётя выдержала. Петербурженка замужем за сельским парнем. Дичь, каких в анекдоты не слагают. Действительность – сама себе шут, смех и хохотун.

– Оке-ей, – недоверчиво протянул Скориков, – отдыхайте… – на заднем плане пискляво заорал звонок, судя по всему, на урок. – Нет, вы… давайте, до связи, Груша идёт.

Математичка, груша на ножках. Необъятные ягодицы в брюках со стрелкой, нижняя часть туловища короче верхней. Ее мало кто любил, Зою Ивановну, но учились, как под бичом плантатора. То-то Костик упорхнул. Ветром сдуло.

Скрипнула дверь, выскочил дядя Гриша, несолидно для своего внушительного веса опаздывая, торопясь, чуть ни спотыкаясь. Походя, выпалил «С добрым утром, ребятки» и исчез в дожде. Рыжеватый, лысоватый, грузный. Рубашка не на все пуговицы застёгнута, кажется мятой, сколько ни гладь. На первый взгляд, безобидный толстячок, со стареньким портфелем, в начищенных туфлях. С тремя подбородками и десятью животами. В какой-то конторе что-то пишет. Пахнет Гоголем. И тайнами.

– Ну чего? – подал голос Марк. – Что делать думаешь?

– Местность незнакомая. Любой уважающий себя сыщик первым делом…

– …осматривает дом, – закончил он. – Было бы что осматривать. Три комнаты, прихожая и…

– Сама, – возразила я. Первое и последнее слово.

– Сама значит сама, – подобрался с пола, спрятал мобильник в задний карман. – В детской полно мягких игрушек. Можно прятать деньги и наркотики.

Я сняла пальто, повесила его в одёжный шкаф слева от двери, перед кухней и напротив зеркала. Жест получился привычным, будто много раз вешала… или вешалась. Из зеркала смотрела блондинка. Похожая на маму.

– Помнишь, сколько у нас их было? – спросила я. – Она мне кукол шила. Пуговицы вместо глаз, губки лоскутками красными, розами. Платьица из последней коллекции. Даже ресницы. Кукла, и в ресницах. Как живая.

Брат обнял меня, а я не заплакала.

– Маленькая моя, хорошая… – пробормотал он, прижимая мою голову к своему плечу, перебирая волосы, – оно пройдёт, должно пройти, знаешь…

Гул телевизора, жужжание фена и рокот ливня.

– Но я не хочу, – глухо, как из-под воды, проговорила. – Не хочу её забывать.

Он обнимал меня, как украшение. Фарфоровую девочку. Египетскую кошку. Статую индийской богини Кали. Вазу, подаренную императором ему лично.

– Ты не забудешь. Всё равно что забыть собственное лицо. Однажды память перестанет причинять боль. Когда станет только памятью.

Причинит что-нибудь другое. Например, отсутствие защиты перед чужими… болями. «Вот почему я в Таню попала, – вдруг поняла. – Моя бронь рядом со мной. Моя бронь не на мне». И отстранилась.

Молния плёткой хлестнула по глазам. Ребёнок захныкал. Шуршание фена стихло. Послышались шаги. Женский голос. Тётин голос. Ударил гром. Грохот встряхнул дом до основания. Небо рыдало (слезами, которых не было во мне).

Мы прошли в детскую. Малышка, как ангелок с полотен итальянского Возрождения, и русская, некрасовская, женщина, посмотрели на нас.

– Привет, – неловко обратилась я к маленькой девочке, спрятавшей лицо в коленках сидящей матери. – Как тебя зовут, принцесса? Я Марта, а ты? – и, глянув на тётю, прочитала поощрение. – Знаешь, принцессы не плачут. Принцессы, они красивые, волшебные и всегда немного печальные. На самых высоких башнях нет утешителей. – Кучерявая голова повернулась ко мне, упираясь в материнскую ногу, как в подушку, ухом. – Испытания бредут по пятам, – смерти, во всех видах. – Без испытаний нельзя понять, кто ты. Зачем плакать? В сказках не бывает плохих концов.

– Зачем плакать, когда можно притвориться сильной? Притвориться и стать, – вклинил Марк. – На стене, за ножнами, томится отцовский клинок…

– Это из другой сказки, – оборвала я. – Принцессы становятся счастливыми, – объяснила я девочке. – Не сразу, но становятся, понимаешь? – Она кивнула, елозя пёстрой полой халата.

– Надя, – вышли из бантика губки, – меня так зовут. Давай поиграем? – И мы поиграли. С Надеждой. На ковре. Все вместе. Низ живота болел всё сильнее. Папа спал в домике за виноградной оградой. Лиловая комнатка пустовала.

Мир и мирок

В большом доме жили Скворцовы. Домик, где спал папа, оказался летней кухней. Раньше в нём спала бабушка, мать дяди Гриши. Потом умерла, от старости. Мы заняли обе комнаты. По числу человек.

Я и тётя Юля, вдвоём, мыли полы. Вытирали пыль. Снимали шторы на стирку. Я – для уюта. Она – для порядка.

– Ты такая аккуратная, – похвалила на передышке. – На Татьяну бы повлияла. В своей комнате с горем пополам убирается. Помощница золотая.

Полгода тому назад я бросала в курвер, наизнанку, джинсы с колготками разом. Закладывала ученическим билетом книги. Бегала по дому в кедах. В музыкальной школе, благо выпускной класс, рвала бокал силой звука. Специально принеся. Забавы ради. Чтобы хор во главе с преподшей посмеялся. Никто не смеялся во время. Дома смеялись потом.

«Колоратурное сопрано» называется голос. «Сирена» называется крик. Так я развлекалась. Никакой уборки. Кроме осколков, разумеется.

Двадцать второго ноября две тысячи тринадцатого года мы переехали. Беспорядки в Украине нас не касались. Не ближе, чем сводка новостей. Марк сказал: «Там жопа». Отец согласился. Я промолчала.