Когда сгорают мечты

– Я где-то слышала, что одна штука уничтожает под сотню калорий, – шумно выдыхает, на миг скрываясь за изжелта-белым маревом. – Если верить этим байкам, мы оба должны уйти в минус. С таким-то потреблением. – Поджигает мне, а я объясняю, что они давят голод. В оккупированных городах, во время войны, родители давали курить детям… чтобы не плакали. Плюс, на стрессе обжора ест, а курильщик курит. Только и всего.

Со своим допингом она могла бы обойтись без этого. Я всё ещё жду, что затея с колёсами и порошками вылетит у неё из головы. Наивно жду, несмотря на то, что вижу: катится кошка по наклонной плоскости, прилагает кучу усилий, чтобы зачеркнуть сценарий возможного преуспевания. Преуспевания в чём? Не спасти того, кто хочет погибнуть. Не хочет она спасения, хоть разбейся.

Её наркомания похожа на мечту о самой себе. Физиологическая потребность – не главное. Я смотрю со стороны, но со стороны виднее.

История зависимости: «Нам незачем жить».

История зацикленности: «Где-то есть совершенство».

Кэтрин – ровесница Тони, одноклассница и любовница от случая к случаю. Случай представляет собой торопливый перепих или чайный пакетик взамен на пакетик с беленьким. Помимо корыстных целей их ничто не связывает. Она так говорит, но я помню его фразу: «Сам Холлидей не забыл». Так кто из них над кем глумится? Тони, принуждая её к сексу? Или Кэтрин, будто бы говоря: ты готов на всё ради моего тела? Презирая друг друга (и себя друг за друга), они друг в друге нуждаются.

Кэтрин размалывает в пепельнице очередной бычок.

Рост – около полутора метров. Вес бальзаковский, слегка за тридцать. Хруст зубной эмали. Можно рискнуть, припугнуть её дилера. Без толку. Скорее прикопает в саду, чем позволит себя шантажировать. «Кэт, подожди чуточку. Ты неповторима, но вокруг меня не одна». Есть те, кому хуже. Есть те, в это сложно поверить, но есть – те, кто, в отличие от неё, не умеет думать.

На днях свадьба мамы и Дэвида: так фамильярно я обращаюсь к Холлидею-старшему. Младший с самых первых начал зовёт мачеху Джеммой. Джемма довольна. Играет в элиту, играет в семью. Не зная, что играет.

Пока мы здесь, она успела обзавестись подругами. Жёнами партнёров почти-супруга. Стянутые ботоксом, в силиконе и татуаже, эти дамочки не вызывают симпатии. Они ничего не вызывают. Кроме желания смыться подальше, пока ни одурел. Платьица, туфельки, спа-салоны и сахарная депиляция. Космополитен от корки до корки с советами по ублажению пениса, сводками о трендах. Вот то, о чём они треплются. Демонстрируя в улыбке все люминированные зубы разом. Джемма среди них – белая ворона. Рок-принцесса среди шкур. Шутит: «После стольких разговоров на церемонию я надену голос Линдеманна. Платья за эффектом не понадобится». Часто моргают: шутка не зашла. Я смеюсь, представив из её горла его бас. Кто-то из них, грудастая, спрашивает: «Линда Манн? А что случилось с её голосом?» Мама ветреная, но в ней есть жизнь. Сбежала с моим отцом из родительского гнезда, пела, как дышала. В них жизни нет. «Линдеманн, – поясняет она, – солист Rammstein». В ответ – удивление: «Овца… * кто овца?»

{ * Ram (англ.) – овца, баран. }

Она заслуживает лучшего круга, нежели тощие коровы, что прикинулись газелями. Лучшего сына, чем хмурый лунатик, вконец помешавшийся на собственном сводном брате. Куда в лесу ни петляй, а на опушку выйдешь. О чём я ни размышляй, возвращаюсь к Тони. Его нельзя продинамить, как приставучего парня, нельзя выгнать из зоны комфорта, нельзя избегать: избегая его, я избегаю распутника в самом себе. А бег от себя – это что? Трусость. Он же, по всей видимости, подстраивает встречи, дабы лупить двусмысленностями, полунамёками, подколками, ядовитыми замечаниями и просто своим видом. Наше противостояние приобрело эротический характер. И вызывает злость уже не на него, нет: на блядь в зеркале.

Убийство убийством, а похоть не спрашивает.

Каждый день, просыпаясь, я возношу мольбы (самому себе, за отсутствием богов), чтобы это прекратилось. Убеждаю себя, что оно – глюк программы в моём компьютере, за лицом. Ошибка, которую можно и нужно исправить. Но, стоит столкнуться с ним в коридоре, издали заслышать шаг, ковыряя вилкой пудинг и обнаружить свеженьким, из душа, в съехавшем полотенце…

Я сижу тихо. В виски лупит кровь. Хочется всё того же: непонятно, чего. То ли припечатать его шокером, выдавить глазные яблоки и съесть вместо садовых, то ли содрать набедренную повязку. Зачем? Да так. Без смысла, вот что меня убивает. Ладно бы блядь. Понять можно. Тупую блядь понять нельзя.

Я сижу тихо. Кэтрин садится возле меня, на диван, под ведьму.

– Не представляю, – говорит она. – Как это я раньше умудрялась делать столько всего? Нет, я всё представляю. Вглядываться в мир и в картины, вдохновляться, создавать, читать, черпать идеи, выражать… кольцо, где нет только одного, того, что отвлекает: других людей.

– Что произошло? – говорю я. Предполагая ответ.

Без макияжа, лицо чистое, на вид не старше двенадцати. Пудриться с такой кожей, я считаю, грех, порнуха – нет, а это да. И кто надоумил её прятать за толщей грима нежную, как у новорожденного, кожу?

– Случился мой интерес к запретному. Мама смотрит так на меня так: учись. Папа смотрит: замуж девственницей. Узнал бы про Тони, убил бы, не думая. Тот потому у меня ни разу не был. Настал момент – миры стали малы, даже огромные. Захотелось самой, на себе, всё испытать. Вот и вышла в свет без бронежилета. Скажи мне, Крис, – тёмные, порочные глаза: тёмный водоворот. – В Нью-Йорке так можно, спрятать кого-то в пряничный домик?

– Не знаю, – признаюсь. – Я там в кругах, где прячут, не был. У нас было куда проще: вот ты, вот мир, хочешь жить, умей вертеться. Счёт за квартиру, мама одна, ей трудно, на лестничной площадке так накурено, что мой дым не чуешь, с общего балкона можно, но когда нет ветра, иначе унесёт вместе с сигаретой. Школа, работа, читалка. Задница Манхэттена. Комплекс многоэтажек, серость, лужи, плохие дороги. Что я могу сказать о прятках? Ничего.

Мы смотрим друг в друга. Дольше, чем бывает у друзей. Ближе, чем бывает у посторонних.

– У каждого из нас своя крепость, – роняет Кэт, отводя взгляд, – и своя клетка. – Руки на коленях. Младшая сестра, Лиз, зовёт её Китти. Котята так не глядят.

Разгар октября. Изморось крошевом оседает на коже. Иду домой, отчаянно мечтая незаметно проскочить мимо Тони. Его машина здесь, значит, ничего хорошего мне ждать не приходится. Не расшнуровывая, стягиваю кроссовки. Вешаю на крючок куртку.

В кухне скворчит что-то ароматное. Вместе с запахом летит звук, что-то из репертуара Korn. Мама готовит ужин. Стою на входе, слушаю. Произношу: «Привет». От внезапности кулинарка чуть ни подпрыгивает, оглядывается и с таким облегчением улыбается, будто до меня в гости лез Фредди Крюгер.

– Только ты умеешь так тихо ходить. – Волосы подколоты карандашом, типа китайской палочки, в пучке. Из трёх проколов в каждом ухе серёжки-гвоздики продеты в одни ближние. Откладывает нож (шинковала овощи). Спрашивает: – У тебя всё хорошо?

– Да. – Ну а что сказать? – Всё замечательно.