Когда сгорают мечты

Кэт крепко затягивается и выдыхает волны дыма в его физиономию:

– Переживу.

Он глядит на неё. Глядит на меня. Забрасывает полупустой рюкзак за спину. Уходит в люди. Его прибытие вызвало ажиотаж. Глаза, уши, языки по самые сплетни, носы по самое любопытство, ноги и руки, всё сменило направление. На него нацелен прожектор. Провинциальная легенда, значит. Ну-ну. Я иду к куколке, что легенду отбрила. Куколка держит сигарету (ногти – обкусанные, синие). Не поворачивается, предупреждая шорох моих шагов:

– Лучше держись от него подальше. Сволочь ещё та. Подотрётся и в унитаз смоет.

– Рад бы. – Дёргаю углом рта, изобразив усмешку. – От сводного брата, да в собственном доме… подальше удержишься, конечно.

Вскидывает лицо, озирает меня из-под густой туши. Отмечаю, что с гримом она переборщила: вблизи смотрится, как маска на венецианском карнавале.

– Сочувствую. Запасайся валерьянкой. Нервы он перегрызает на раз-два.

Кто она ему? Злая бывшая? Или гордая несостоявшаяся?

– Это я и сам понял. – Додумавшись, что неплохо бы представиться, говорю: – Я – Крис Марлоу.

– Кэтрин Саммер. – Тушит бычок о собственную сумку. Складывает туда же, в передний кармашек. – Хочешь, встретимся в перерыве. Я тебе всё покажу. На самом деле, тут неплохо. Если не считать, таких вот кадров.

Мне везёт. С первых шагов наткнулся на возможного приятеля. Немного в том же темпе, и примерещатся кинозрители, поглощающие вёдра попкорна, чтобы моя судьба лучше переваривалась.

– Здорово. Значит, увидимся.

Кэтрин кривит рот. В её глазах нет радости, но есть… понимание.

Дальнейшие события не заслуживают того, чтобы о них упоминать. Получение расписания, сухопарая остроносая тётка, дежурная улыбка и пожелание удачи. Героические усилия против храпа на уроках, информация – ватный ком.

Обед, вкуса которого не я ощущаю (со вкусом у меня серьёзно что-то не так). Взарез с собой выискиваю среди школьников длинноволосое наваждение. Тони появляется в кафетерии, окружённый… кем только ни окружённый. Высокая причёска Кэтрин заслоняет его, не всего, частично. Синие завитушки, аж до пояса, с макушки начёсаны и подобраны клетчатым бантом. Корни – синие. Натуральная синяя. Из-под консилера вылезает синева… и на шее… синяки? Её били? Нет. Свет так падает. Она отнюдь не напоминает жертву. А я цепляюсь к мелочам, чтобы не смотреть на проклятого братца.

Кэтрин, которая Кэт, не говорит о нём. Рассуждает абстрактно:

– Люди здесь, у нас, так пытаются выделиться, что теряют индивидуальность. Почему бы ни выражать то, что уже есть, не гонясь за чьими-то тенями? «Быть как кто-то», – кто заслуживает, всерьёз, если нет богов, подражания? Жил себе человек, творил и резал кожу, потому что жить было больно. Другой увидел его и скопировал. Боли в нём не было, было желание крутости, тёмная романтика кумира. Вот я и говорю: зачем всё это? Есть ли резон пустоте подражать тому, о чём она понятия не имеет? И, если все – пустота, есть ли хоть один из всех – не? Мне не надо алтарей, капищ, пирамид, даже бога не надо, мне бы знать… с чего себя списывать. Но, похоже, поиски – глупость. В их корне обман. А в Калифорнии курортничают, чего всем желают. Так что…

Бутылка колы шипит, когда она отвинчивает крышку. Тони косится на нас и шепчет в ухо брюнетке в полосатом платье. Брюнетка прыскает.

– Зачем себя с чего-то списывать? – переспрашиваю. – Ты уже есть, ты – это ты. Вокруг много чего случается, одно добавляется к другому, но сознание-то прежнее. Хотя в целом ты права. Маски растут из лиц. Жаль, в большинстве случаев маски играют людьми, а не люди масками. Чокнутость и странности – вместо себя самого. Самому-то основываться не на чем. Кем хочешь, тем и будь. Что угодно думай, главное не делай. Понарошку думай. В блоги думы кидай. Или предложенное кем-то думай. Если самому лень.

То, что она сказала, заслуживает лучшего, чем мой, ответа. Я знаю, что плету околесицу. Сожитель буравит неотрывно. Мелкой крупой рассыпаются мурашки – гнусные предатели. С нашей дистанции его черты искажены, контуры глаз – резче, а радужка такая блёклая, что кажется белесой. Зомбарь из старого ужастика.

– Вот и я про то же, – сетует Кэт. – Забыли, что такое независимость, только день её отмечаем. Все подряд указывают, как одеваться, выглядеть, что есть, чем себя окружать. Как думать, даже чувствовать. Поэтому худеть так тяжело. – Неожиданно вклинивает. – Отдельно я, отдельно мир, а раньше были вместе, в гармонии. Худеть, это как… сделать своё тело – объектом своего наблюдения. Сделать еду – внешней себе, замечая, что ты ешь. Я не думаю об этом, значит, я это и есть. Как только я начинаю об этом думать, оно – уже не я. Тело, оно ведь живой ты-сам, правда? Вот я и думаю. Макдональдс был, есть и будет. Культ тростинки процветает. Но непонятно. Контролирую ли я тело, придавая ему форму, или через тело хочу контролировать чувства?

– Тебе не надо ничего делать, – говорю я. – Такая, какая есть, ты красивая. Со всеми чувствами, какие есть. И лицом, – не умею делать комплименты. Но она, похоже, не кокетка. Даже не анорексичка. Её ответ меня добивает:

– Не в этом дело. Я имею в виду, может ли искусство быть основанным не на всей жизни, а на лучших её частях, возвышенных? Я рисую, то есть я пытаюсь поймать момент. Удержать его. Но сама постоянно меняюсь. Даже, когда ем, я меняюсь. Идеал на холсте – идеал ли, созданный неидеальной мной?

– Ты живая. Может, не идеальная, зато живая.

– А хочу быть скульптурой. Не живой, зато бессмертной.

Тони, жестикулируя, рассказывает что-то чернокожему парню со сложными татуировками, вьющимися от плеч до кистей, продолжая наблюдать за мной… или за Кэтрин. Смешливая лапочка жмётся к нему. Девушка в сером, рядом с парнем, девушка в модном, в объятиях парня. Ну и наборчик.

Противный трезвон завершает игру в гляделки.

До конца уроков я понимаю, что мне нравится эта художница, запутанная мыслями и волосами. В ней есть движение. И желание остановки. Она не только думает, но думает сама. Таких в наши дни редко встретишь.

До конца уроков я прилагаю нечеловеческие усилия чтобы не помнить (потому, наверное, и помню) о Холлидее и его взглядах: жутких. Порыв рвануть автостопом на противоположный конец материка, обратно, становится нестерпимым. Паранойя? Смена климата? Или всё-таки интуиция?

Преодолев неудобство, я прошу Кэтрин подвезти. Она соглашается. Более того, предлагает заскакивать ко мне по утрам, чтобы избавить от общества Тони. Я не спрашиваю, что между ними. Она распространяется о чём угодно, кроме него. Некоторые вещи порой и впрямь знать необязательно.

Глава третья: собачий вальс

Раскрытая книжка годится в качестве замены солнечных очков. Ужасно лень отрывать от шезлонга пятую точку, идти за ними в дом. Ремарк давит на лоб. Но с их обязанностями справляется.