Когда сгорают мечты

***

Она уехала.

Её мать позвонила, когда мы подъезжали к нашему особняку: приказала явиться. Обозвала безалаберной, мол, дочь вконец распоясалась. «Я не против ваших отношений с Крисом, – заявила, – но это уже… переходит всяческие рамки». Кэт упорно талдычила, что сейчас позарез должна быть здесь и больше нигде, что это всего на несколько дней и скоро всё вернется на круги своя. Джун Саммер была непреклонна. Пригрозила, что перестанет прикрывать перед отцом и донесёт ему, чем детка занимается.

Кэтрин психанула и уехала, отдав мне на прощание экспроприированный шокер. Неуклюже чмокнула в уголок рта, будто бы не веря, что так можно.

И вот я дома, в доме. Пробираюсь на кухню в кромешной темноте. Веселуха кончилась. Наверняка, на ночь остались гости. Пожевать бы хоть что-нибудь. За швабрами прятаться впору.

Ищу еду, а натыкаюсь на Тони. То есть как натыкаюсь: замечаю и шарахаюсь обратно. Спиной ко мне, едва стоит на ногах, брюхом лежит на холодильнике. Но это ещё полбеды. Смешнее всего то, что он свозит рукой магниты – какими мама выкладывает всякие фразы, себе и прочим. Он свозит их рукой и шепчет еле слышно:

– Я должен найти букву К.

Игра в ассоциации, хорошо. Правильный ответ – первое, что приходит на ум. Кровосмешение, кунсткамера, кастрация, каннибализм, контрастом – Кэтрин.

Тони ползёт по дверце, голова с взлохмаченной гривой волос отогнута вбок. Пьяный в стельку, из шмотья – джинсы и тапочки. Интересно, где Кристина? Она, вроде, должна пасти нас. Или не должна.

– Я должен найти букву Р.

Жуткая буква. Реактив, радиация, разрушение, руины. Всякие катастрофы галактического масштаба. Если апокалипсис вызывает отторжение, можно подобрать что-то попроще. Рубрика, разврат, рвота, расставание. Изредка (конечно, не без этого) случаются периоды ремиссии.

Его лоб упирается в морозильную камеру.

Пальцы перебирают разноцветные магниты:

– Я должен найти букву И.

Истома, искажение, издевательство, истерика. Пройденный этап. Или не совсем. Туда же – изнасилование, измор, интервал, изобличение. Плохо. Возвышенное, ближе к искусству? Импрессионизм? Иллюстрация? Нет… всеми желаемая и никому не близкая (на деле-то) идиллия.

Спотыкается, наклоняясь за последним магнитиком. «Давай, падай сам, без посторонней помощи», – советую молча. Выложил мозаику из моего имени, надо же. Он подвинулся на мне. Я – на нём. Никаких соплей. По хардкору. Не-брат, недо-любовник, пере-враг. Почему нельзя просто оставить друг друга в покое? Всем бы лучше стало. Стало бы?

– Я должен найти букву С.

Содомия с уклоном в садо-мазо. Синергетика – особый, хаотический порядок. Напоследок, решение всех проблем одним махом – старый добрый суицид.

И сопротивление. Саммер.

Моё имя сложено вкривь и вкось, а он над ним, навис, как перед идолом языческим. Разве что не молится. Что за зверь такой, этот его крис? Раз тотемами пахнет. Удав? Кролик? Мышь? Лягушка? Неведома зверюшка.

Неправильное лицо исказила тоска. Попробуй, пойми. От чего и для чего. Хочет трахать трижды мной проклятое тело, точно кроме него ничего нет. Островитянин возжелал пастора-миссионера. И смех, и грех. Ну и как тут понять друг друга? Разговоры бессмысленны. Общий язык… Быть может, арабский, плохо понятный нам обоим. Бязь её слов, её волос.

Шаркаю назад. Засекает звук. Сбивает на пол свой полукрик-полумольбу. Фигурки рассыпаются. Реакция спортивная. Образ жизни – не очень.

– Где ты шлялся, твою мать? – вопрошает. В его представлении вопрос, наверное, звучит грозно.

– Не твоё дело. – Я продолжаю стоять, где стоял. Прищуривается, смахивает в сторону непоседливые пряди: накручивает сам себя, как ревнивая жёнушка. Да ну нахуй. Ору, чтобы-таки доораться: – То сучка, то где был? Определился сам бы сначала! Заебали твои тараканы! Вызови дезинсектора! И его, не меня, ими грузи! Что тебе вообще от меня надо, ну? Ответь, что тебе, блять, надо?

Так надрался, что море ему по колено. Подходит, зажимает мне рот ладонью:

– Давай, ненавидь меня, малыш. – Развозит дикую улыбку по физиономии. – Тебе не плевать, это уж точно. – Выплёвывает обрывисто, схватив меня за плечо, придвинувшись близко до пульсации. Близко. – Визжи и ругайся. Бейся в истерике. Чувствуй, сука. Чувствуй, как человек. Вряд ли ты человек, но хоть постарайся. Хоть ненавидь. А не вот это твоё: «Мне всё равно, я с Плутона».

– Ты – псих! – Кричу не своим голосом, сбрасывая с плеча его клешню. Знаю, что нарвусь, но меня несёт. – Что тебе проку от моей ненависти? Упиваешься ей? Гасишь комплексы? В детстве педофил отлюбил, что мстишь всему свету теперь? Не папочка твой часом, не?

В рожу – удар. Относит меня к стене. Задеваю картину в широкой резной раме. Лоб обдаёт жаром. В глазах искры. Там было стекло. Мешком валюсь оземь. Сверху отрывается от гвоздя непритязательный пейзаж, чтобы грохнуться, ну… в считанных дюймах от моей туши, задев углом плечо. Осколки брызгают в ноги. Не на голову. И на том спасибо. На языке – знакомый привкус, крови. Я опускаю веки: надо сравнять дыхание. Ладно, окей, сам и виноват. Знал, с кем схлестнулся.

Меня обхватывают – поднимают. Отбиваюсь, но это больше походит на конвульсии рыбы, угодившей на берег. Даже глаз не открываю. Не хочу.

Я чувствую, как он тащит меня наверх, чертыхается, переводит дух, чтобы упрямо переть дальше. Неизвестно зачем. Неведомо куда. Каждая ступень пронумерована: прошлого раза хватило, чтобы пропитаться отвращением к лестницам. До моего осоловевшего, смешавшегося разума доходит, к чему ведут завитые перила, но я не нахожу в себе сил воспротивиться. Ничего в себе не нахожу.

– Ну на хуя тебе это, а? – Безнадёжно любопытствую, в подвешенном состоянии вступая в его комнату. Ответа не следует – меня осторожно, бережно кладут на софу, промокают салициловыми салфетками ссадину на голове и разбитую губу – щиплет притуплено, из-за обезболивающего. Доза лошадиная: такой умирающих накачивают.

Странно, что я вообще что-то смог, с Кэтрин, под таким-то препаратом.

– Лучше бы тебе помолчать. – Вздыхает Тони совсем рядом. – Язык по назначению надо использовать, а не нести вздор про вещи, о которых понятия не имеешь. – Умник, как же. Откуда ему знать, о чем я имею понятие? – Брюки сними. – Говорит. – Осколки надо вытащить, пока загноение не началось.

– Пошёл ты. – Отвечаю. – Тоже мне мать Тереза. Будто я не знаю…

– Ни хрена ты не знаешь. – Устало. – Закатай хотя бы. – Тянется сам зарулонить вверх штанины, смазав красные лужицы. Отцепляю его руки, отталкиваю ногами. Перехватывает. Наваливается сверху, распяв на кровати. Зло шипеть без способности дернуться. – Блять, хотя бы сейчас, дьявол тебя дери, можешь не рыпаться? Не буду я тебя трахать, угомонись уже!