Когда сгорают мечты

– Крис… – Нервозно заправляет волосы за уши (аккуратные, как на картинке в учебнике биологии, плотно прилегающие: пряди за ними не держатся, сползая обратно на лицо). – Я ничего такого…

– Всё нормально. – Повторяю, хлопая по стылому искусственному камню рядом с собой. – Иди сюда. – Она подходит. Она приходит, если позвать.

А он в отключке валяется. Утомился, бедненький. Разрушил, расколол, раздавил всё, чего не создавал: отдыхает. Ходить на цыпочках, думать шепотом. Главное – не чувствовать. Или чувствовать, да не то. Не нож, опущенный в изголовье. Нож у него между рёбер. Кровь как кровь: как у любого человека, не выходит за оттенки красного. Человек ведь он. Просто человек.

Лоб утыкается мне в ключицу, пальцы заплетают мои. Затяжки от одной сигареты, по очереди – то я, то она. Говорит, что не подойдёт к нему ни с чем. Напоминает: ей осталось немного, полгода, потом колледж, другой штат, желательно поотдалённей. Меня заберёт с собой, не знает как, но наверняка что-нибудь сообразит. «Способ будет», – заверяет обоих, дыхание шелестит мурашками по моей шее. Пока она дышит, я дышу тоже.

Школа. Закрыть глаза тёмными очками. Изолироваться наушниками. Голубые джинсы. Чёрный, просторный, как ночные границы, балахон. Ношеные кроссы. Ничего примечательного. Таких, как я, тысячи. Много тысяч.

Кэтрин околачивается возле меня на переменах, но на уроках-то её нет. А уши у меня есть. Старшеклассники, недорослики. Запах бутербродов, сигарет. И её духов. Бурлит человейник. С ним человьи.

– Бывшая Тони Холлидея ушла к Крису, его сводному брату. – Фамилии разные, суть, видно, одна. – Помоложе выбрала. – Стареет наш Тони! – От неё чего угодно можно было ждать. – Гульнём сегодня? Что думаешь?

Я говорю Кэтрин, что сваливаю, потому что… потому что. Она дерёт зубами губу. Спрашивает, хочу ли я, чтобы она слиняла со мной. Узнай о прогуле её мать, скандалом не ограничится. Говорю ей, всё в норме. Говорю ей, мне хочется побыть одному. Отрывает взгляд от нетронутой порции и даёт понять: «Ты можешь делать всё, что угодно. Номер есть. В любое время дня, ночи, когда угодно. Звони. Я приду».

И тут я понимаю. Выхожу из-за стола. К ней, к стулу с ней, с Кэт, наклоняюсь. Я целую её среди наводнённого лицами кафетерия. Она плывёт, как кубик сахара в кипятке, встаёт следом за мной, встаёт на носочки – маленькая, маленькая, маленькая, её почти нет. Спереди волосы – шелковистые, на затылке – сожжённые щипцами, подвёрнутые бабеттой, уложенные средствами. Как я держу её, так держат фрески для репродукции (из-под руин храма, о ком-то незабвенном), искомые много лет. Кэт отвечает с недоверием: «Правда ли?» Не знаю, что здесь правда, но она ей – выглядит. Правдой у меня на губах.

Отрываюсь, провожу пальцами вдоль её выдающейся скулы, наискосок. И замечаю Тони в дверях: сморщенный лоб, поднятые брови. Заржать ему в харю, вот чего я хочу. Кэт тоже оборачивается. Кэт тоже замечает.

Нечего кому ни лень любоваться нашими разборками. С девочкой, сумкой, спокойно, я шагаю к выходу, мимо него, замершего, как истукан, мимо него, который просто стоит и смотрит.

Кэт не комментирует, наблюдая из-под ресниц. Поджимает губы так, что верхняя застилает нижнюю, поглаживает мою ладонь поверх наших ещё собранных рук. У нее шестнадцатидюймовая талия, обрезанные джинсовые шорты, из-под которых торчат нейлоновые чулки (поутру заезжали к ней: переодевалась). На белой толстовке, с заводским призывом «Leave me alone», * сверху – её исправление, маркером: «Don’t». Don’t leave me alone.

{ * Leave me alone (англ.) – оставьте меня одну. Don’t leave me alone (англ.) – не оставляй меня одну. }

– Пошли-ка отсюда, приятель, – говорит она взрослым голосом. – Здание без нас, небось, не рухнет.

Мы едем ко мне, то есть не ко мне, в дом Холлидеев, в фиолетовом "Матисе".

– Чем бы всё это ни было, – рассуждает Кэтрин, вращая баранку и головой от меня к лобовому стеклу, потом – к зеркалу заднего вида (взгляд – муха, застрявшая в плоскости из трёх точек), – оно куда-нибудь да приведёт. Вопрос другой: тебе туда надо? – на меня, на дорогу, в отражение проезжей части.

– Мне надо понять. Чтобы понять, нужно время, время и одиночество, иначе можно свихнуться. Прошлое понятно. Оценка меняется, но его можно понять.

– Оценка чего именно? – спрашивает. Вперёд, вверх, вбок. Буксует в замкнутом пространстве.

Ей ведь так мало надо: «Дай мне любить тебя, можешь с чувством не соседствовать. Можешь меня не понимать. Я тебя понять постараюсь. Поддерживай меня, как я тебя. Не мешай разрушаться». И вот этой-то, последней, вещи, я не могу дать, будь хоть сестра, хоть девушка, хоть кто. Хочешь рисовать, рисуй. Хочешь умирать, не смей. Почему?

– Оценка потом, с ней сам справлюсь. Кэт… – говорю я, зная: либо сейчас, либо никогда. – Про то, что я сказал тебе там, на этой свадьбе, ну… перед танцем. Я не знаю, что значит это слово, это правда, я не знаю. Ты права, я в голове. То, что происходит, мою голову рвёт на части. И мне очень, очень нужна твоя. Не чувства. Твоя голова. Понимаешь?

– Понимаю, – говорит Кэтрин, что старше меня на два года и кое-что знает о страдании. – Я тебе всё сказала. Голова в твоём распоряжении.

– Спасибо, – отвечаю (глаза в глаза – на полсекунды). – Всё станет понятно. Это только пока. Кажется, я разучился осмысленно мыслить.

Каламбур. Хохот в студию.

Мы смотрим телешоу в комнате, где я живу, в доме Холлидеев.

Девочки вертятся перед камерой, принимают позы, маршируют по подиуму. Лебезят перед знаменитостями, что прикола ради заставляют их выглядеть глупо. Мой дырявый котелок покоится, как на подушке, на коленках у синеволосой ведьмы. Отсюда хорошо видна подчёркнутая пушапом грудь под складками велюра. Её коленные чашечки – экспонат для практикантов в анатомичке. Нет, таких, как она, нельзя в морг. Слишком подвижны для морга.

Позвоночник – мягкий хрящ. Ноги я подогнул к животу. От боли внизу спины не помогает. Скоро должен подействовать промедол. Бронебойная штуковина.

Я честно пытался нейтрализовать боль, не обращая на неё внимания.

Я честно пытался принять её, как факт.

Не вышло.

Кэт рассеянно перебирает пряди моих волос. Приглушает телек. Мурчаще, ласково поёт колыбельную. Её голос без какого бы то ни было объяснения напоминает мне мамин. И я засыпаю. Груз под анальгетиком на тоненьких, похожих на палочки ногах. Чуткая, чуткая девочка. Маленькая моя.

Когда я разлепляю глаза, Кэтрин всё еще здесь, но не подо мной. Лежит в стороне, держа рукой голову, погрузив голый локоть в комфорельную мякоть. На сей раз, к счастью, не использует в качестве натуры – уже прогресс. Судя по сизому лоскутку неба (над спичечными конструкциями соседских домов), вечер стремительно катится к ночи. Глаза цвета венге, контур клочковатый, не точёный, как обычно: дрожь, тахикардия, нарушение координации. Под нижней каймой ресниц – размазанные пятна. Почему ты плакала? Зарядилась, это я понял. За ней, на возвышении – перевёрнутая баночка от мультивитаминов, без крышки, опустошённая.