Страница 9 из 15
И профессор взялся описывать, какой огромный и уродливый ребенок был изображен на многограннике, который все уже называли «черный кубик Рубика», какие у него клешни были вместо рук и глаза на самой макушке и прочие страсти. Сфотографировать при помощи браслета профессор, конечно же, не догадался. Ну да бог с ним. Идем мы, значит, не по тропе, а по детской песочнице и подрываемся на брошенных в качестве приза игрушках. Главное девочкам на Земле такое не рассказывать!
– Время, – напомнил Виктор, и все замолчали, – давайте о том, как нам покинуть взрывоопасную песочницу.
– Так договорились уже! – Вздохнула Мэри. – Ты до прилета игига план подробно рассказал.
– Все помнят, куда двигаемся и где встречаемся?
– Да, только ты магнит не забудь, – хихикнул стервец Варшавски, – а то никуда не пойдем.
И так он всегда себя вел, когда Мэри рядом была. Когда ее не было – отличный мужик, душевный такой дружок, хоть в разведку с ним ползи через вышки и болотца. Только возле Машеньки усядется и давай, как павлин, перья распускать. Остроумием всех поражает, колкостями сыплет, как артист эстрады, и высокодуховные принципы высказывает, словно нянечка во вселенских человеческих яслях. Ему бы с игигами поспорить насчет всякого там добра и зла, он бы их на обе лопатки положил. Одно слово – Философ. Только его любить начинаешь, тут он тебе на голову и нагадит…
– Я пройдусь недалеко. – Мэри резко встала и пошла в сторону леса.
– Я тебя провожу, – вдруг вскочил Виктор. Он сам такого не ожидал. Словно его насильно подбросило. Покраснел весь, как башня Страуса, но смело так поплелся сзади, не получив ответа. Хорошо хоть темно было, а тусклый свет от игигских отходов не освещал лица настолько, чтобы прилив крови различить. «Чего я, дурак, барышня в кусты идет, живот у нее скрутило, а я прусь соглядатаем?» – ругал он себя, но повернуть назад не мог под пристальным взглядом Философа. Мэри быстро нырнула в самые заросли. В такие нехорошие, что Виктор и днем бы не сунулся. Он еще сильнее покраснел, все из-за него. А если выйдет к ней зверь с глазами-блюдцами…
Вернулась, нормально все, только комбинезон весь в черной паутине. Было бы голое тело, кожа бы сгорела. Что ж, спасибо игигам. Он мысленно вытер холодный пот, которого не было, и вдруг понял – он беспокоится за эту женщину. И вроде даже как то помимо своей воли. Таскается за ней, как преданный щенок.
Пошли обратно. Она не торопилась. Может, услышать что хотела. Да только Виктор опять язык проглотил, не шли слова, застревали в разбухшем горле и под ложечкой сосало. Ему было хуже, чем когда первый раз под «качель» залез динамит подложить. И проклинал он себя за молчание свое глупое, за пылающее лицо и за плотно сжатые кулаки. Проклятье, ну что же ты…
– Как твой Страус? – выдавил и подавился своим вопросом, как будто весь паек одним глотком проглотил, и чуть не согнулся от позора, слушая себя со стороны. Провалиться бы сейчас на месте, чтобы никто не видел и не слышал.
– Нормально, – она кажется улыбнулась, но смеха конечно не разрешила, – а чего вдруг тебя Страус заинтересовал?
И правда. Что ему до Страуса? Хотел что-то сказать, о том, как он своего Страуса диареей напугал, как колечки раздобывал и как снились ему упыри в русских рубахах и белых кушаках.
– Снилась всякая гадость…
Опять получилось невпопад и он совсем замолчал, понимая, что осталось несколько шагов, а потом каждый из них отправится в уютное брюхо Страуса, досыпать остаток ночи, чтобы с утра снова в джунгли, махать жутким мечом и прятаться от детских игрушек, оставленных гигантами.
– Я хотел сказать – в Страусе так уютно, как в утробе матери.
«В утробе, – ну и сморозил, ты, филолог хренов. – Лучше бы сидел у костра и печенье жевал, если ничего не можешь!». Он пропустил Мэри вперед, она присела к костру. Осталось еще несколько минут до пяти утра. Они сидели молча. Мэри подняла на него взгляд, улыбнулась едва заметно, грустно так, и опустила веки. А потом незаметно слегка прикоснулась к плечу Стефана.
Виктор вспомнил, что в пылу словесной битвы, пан Варшавски не раз ее за кончики пальцев хватал. И тут он все понял. Мозг словно лавой обожгло, а сердце к горлу подпрыгнуло и там застряло. Не может быть… Впрочем, это ведь не окончательно. Просто он ее заболтал, своими философским сказками мозги запудрил. Мэри, чудесный цветок и эта жаба…
Нет, Виктор отказывался верить, не хотелось. Он и так жил надеждой, а иначе черной стеной вставало отчаяние. Что-то там придумывал, воображал. Машенькой называл и улыбался своим мыслям, засыпая. Нет, ничего пошлого, совсем, наоборот, цветочки, птички какие-то в голову лезли. И Царские горки за рекой. Он бы ее покатал с ветерком и еще за два круга бы приплатил. А потом на реку повел бы, поплавать в прозрачной водичке.
Впрочем, нет уже там речки, осушили ее игиги, прямо перед бунтом киберов и серой пакостью забросали. Зачем, никто не знал. Он вяло со всеми попрощался и полез в кольца. И странное дело, сейчас это чудо изобретательского разума его не пугало. Нисколько не волновало сердце, которое только недавно назад вернулось из горла, где дышать не давало, мятежный орган. Из колец он точно перед Страусом вылез, хорошо на Черной планете ночи чернильные, ни зги не видно.
– Я все. – Радостно сообщил Страусу, да только радость была наигранной. Лучше бы он сегодня и не встречался на заброшенной базе с группой. Отоспался и нервы бы сберег. Позже узнал бы, – не так больно бы пришлось. А впрочем, так тебе, студент, поделом, решительней надо быть. Она ведь ждала, что хоть пару слов нормальных скажет, а он, как невменяемый, как сучий потрох, как сумасшедший игиг! Про Страусов, про сны свои, никому не нужные. Слюнтяй, тюфяк, одно слово, не то что Варшавски, – красавец, кровь с молоком. – Открывай ворота, птичка моя!
– Я боевой механизм-охранник, – отозвался Страус и открыл люк, – а не птица.
– Страус ты железный, чурбан бесчувственный. Меня никогда не жалеешь.
– Ничего подобного, – отозвался Страус и что-то внутри него сильно хрустнуло, – я очень сочувствую твоей диарее. Каждую ночь больше часа.
Виктор остановился и посмотрел на Страуса. Заглянул в его потухшие ночью окуляры, ничего кроме тьмы не увидел, и так и не понял, шутит боевой механизм СТРА-Инк-Ги или по программе ему положено выражать сочувствие арестантам в особо тяжелых случаях.
Глава 5
Нельзя было останавливаться. Знал ведь, как заповедь себе в голову вбил: никаких остановок на тропе, но все же взгляд оторвать не мог. Всем сказал: убью любого, кто из джунглей «сувениры» притащит. Грозно так сказал, даже Макс поверил, а он звездолетчик бывалый. Никто не брал ничего, даже если сверкало, как алмаз, даже если стоило как десять звездолетов. Нельзя. Чужая планета, агрессивная среда.
Видел он таких, кто подарки привозил из других миров. Их потом в отцовскую лабораторию притаскивали, еле живых. И отец безжалостно распоряжался, запускать в «мясорубку», а «мясорубка» была бескомпромиссная. Если находила в генах отклонение, человека сами знаете куда отправляли. Виктор вспомнил лабораторию, отца, сгорбленного над пробирками. Топтались возле него вечно эти несчастные, с генетическими отклонениями и умоляли никому результаты «мясорубки» не показывать. Кредитки тащили мешками, дома отдавали и звездолеты, да только отец не брался их в общество выпускать…
Всего-то проступки их были не велики, так, прихватил там камешек, там приборчик или еще какую-нибудь ерунду из чужого мира. Позже такие «мясорубки» сразу в космопорту поставили и закрылась отцовская лаборатория и перестали несчастные таскать «сувениры», ибо космопорт их не выпускал из зоны контроля, так и отправлялись, родимые восвояси. Откуда притащил предметы, влияющие на нашу среду, туда и тащи их обратно. Как говорится, нам чужого не надо, свое бы переварить.
Говорил он всей группе: не брать, не прикасаться, потому как Земля даст им пинка, вернет обратно на Черную, только без Страусов. А без них здесь вообще делать нечего. Пропадешь первой же ночью, когда хищники на тропу выйдут. И послушали, вопреки своей жадности, вопреки здравому смыслу. Никто к предметам на тропе не прикасался. Потому еще все живы были, кроме Гуни, конечно, но тот сам виноват. Да он может тоже живехонький до сих пор, это еще не известно.