Страница 3 из 29
И Ухтомцев вдруг с досадой подумал, что его жена потому так заботливо смотрит на всех этих маленьких и жалких людей, что понимает их скверную жизнь больше, чем он. И это открытие поразило и неприятно задело его.
« Откуда в ней это? Неужели она не видит, кто стоит перед ней? А если не видит, то она ещё глупей, чем я думал, а все эти жалкие бездельники и никчемные люди, коптящие небо… Я знаю, им, что ни подай, они всё пропьют. А она как будто не видит в их лицах ничего гадкого и омерзительного. Наоборот, она сострадает и подает так, как будто перед ней раскаявшиеся грешники и страдальцы за веру»,– с недоумением думал он. И вдруг припомнил, что так было всегда. Когда жена подавала нищим и пьяницам, её лицо каждый раз становилось виноватым, как будто она перед ними оправдывалась за свою безбедную жизнь. «Лицемерка, а ведёт себя, как монашка, – отчего-то сердясь, думал он, но ведь и я тоже жалею нищих и тоже им подаю», Ему вдруг захотелось разобраться, почему его злят её действия. Он просто устал с дороги и хочет домой, хочет скинуть с себя этот узкий и тесный сюртук, сесть под яблоню и выпить огромную кружку холодного квасу. Бог мой, как же хочется квасу! Он представил себе, как подносит кружку к губам и пьёт, даже ощутил вкус холодного кваса. И с сожалением вздохнул. Потом достал из кармана сюртука деньги и неловко сунул их в чью-то дрожащую потную руку, испытав брезгливость и отвращение. Ольга ведет себя так, как будто сама вышла из этой низкой среды, и поэтому понимает их лучше, чем он, но это не так. В гостинице его ждет брат, а из-за лицемерия жены он вынужден стоять посреди дороги и смотреть на эти спившиеся лица. Иван Кузьмич все больше раздражался.
Наконец все имевшиеся в карманах наличные мелкие деньги раздали, и кучер лихо подстегнул лошадей. Те застоялись и сразу поехали резво.
– Ты, поди думаешь, что облагодетельствовала их? – сухо поинтересовался Ухтомцев и прибавил: – Довольна? А ведь ты сейчас загубила в этих людях стремление к другой, лучшей жизни.
–Ты не прав, – сказала она, догадавшись, куда он клонит.
– Прав. А знаешь, почему?
Она пожала плечами, решив дать ему возможность выговориться.
– Да потому, что давать подобным людям дармовые деньги, значит испортить их и развратить ещё больше, – снисходительно пояснил Иван Кузьмич. И добавил поучительно: – Хорошо, если они твою помощь до дома-то донесут. А нет, так ведь в кабак побегут и там всё пропьют. Потом такой изверг вернётся к себе домой и начнёт дебоширить: посуду побьет, мебель сокрушит, не дай бог, свою жену изобьет, а если бедная увернется, то начнет ее гонять по двору. И заметь, несчастная баба, не зная имени своего «благодетеля», позволившего её извергу напиться, станет тебя на чем свет стоит проклинать. А не дала бы ты ему денег, глядишь, и вернулся бы он трезвый. А в итоге именно ты, благодетельница, и окажешься виноватой в её страданиях. Вот она, цена твоего благодеяния, – язвительно заключил он.
3
Муж глядел с видом торжествующего превосходства, и Ольга с горечью заметила:
– Ты стал жестоким к людям, ко мне. Не думай, что я не понимаю тебя. Но для меня искреннее благодеяние не нуждается в оправдании. Вот ты богатый человек, и так высокомерно рассуждаешь сейчас о бедных, потому что сам сидишь в хорошем экипаже, одет в дорогой костюм, на ногах у тебя добротные кожаные сапоги, имеешь в банке миллионы. А если бы ты оказался на их месте, на дне, то понял, как унизительно любому бедняку, и тем более нищему, просить подаяние.
Она замолчала, взволнованно переведя дыхание.
– Разжалобить меня хочешь или хочешь, чтобы я тоже стал бедным? – с сарказмом спросил он.
– Ну, зачем ты так…
–Да кто ж тебя знает, – пожал он плечами. Подумал и уверенно прибавил:
– Запомни: я никогда не окажусь на дне, хоть ты это мне и желаешь. А вот тебе я, пожалуй, урежу со следующего месяца сумму на всякие твои дамские штучки: ленты и шляпки. Избавлю, так сказать, твою совесть от тяжёлого денежного обременения. Ну что? Съела? – и довольно хохотнул.
–Как хочешь.– спокойно сказала она.
Ее невозмутимость и уверенность в собственной правоте только ещё больше разозлили его.
–Ты жалеешь людей за мой счет. Ты мне скажи, зачем брату деньги даешь? Думаешь, я не узнаю? – спросил он, пристально глядя на неё.
Она смутилась и опустила голову. Он ждал.
– Тебе Архип доложил?
– Отвечай, – снова потребовал Ухтомцев.
– Я давала ему денег на еду, совсем немного. Да и как не дать, когда просит, – призналась она, опять испытывая неловкость и вину.
–Ты мужа ослушалась! За моей спиной воду мутишь. Знаешь ведь, что мы с ним в ссоре, – голос его накалился от гнева.
–Иван, как же я могла ему не дать. Он пришел ко мне, голодный, больной…
Иван Кузьмич ещё больше распалился.
– Да он актер! Разыграл перед тобой сцену, изобразил из себя несчастного и страдальца. А ты и поверила, дура баба. Да он над тобой потешается, и надо мной. И ведь вцепился в нас как клещ и кровь пьет, деньги то с матери тянул, теперь, вот с тебя, дуры! – он замолчал.
Ольга тоже молчала, боясь неосторожным словом или оправданием ещё больше его распалить.
– Ну ладно, ты глупая баба. Но мать моя, она- то куда смотрит? Носится с Петькой, как курица с золотым яйцом… И ладно бы хоть прок был, а то ведь пшик один, – с горечью констатировал он.
– Для матери дети все любимые. А тот, кто больше других страдает, того и жальче, – сказала Ольга.
– Да… Это из-за него, балбеса и пьяницы, она по дальним обителям ходит, всё грехи его замаливает. Да только ведь ему хоть бы хны! Мать – за порог, а он и рад, что один остался и над душой никто не стоит. Знаешь, из-за чего я с ним осенью-то сцепился?
– Ты рассказывал, – кивнула она.
– Вот и вот. А до этого со службы из своей лавки выгнал знаешь, за что?
–Знаю, – Ольга грустно вздохнула.
– Деньги надумал у меня воровать из кассы, – воскликнул Ухтомцев, вновь распаляясь. Его и сейчас охватывало бешенство, как только он вспоминал этот случай.
– А ведь я тогда матери ничего не сказал, пожалел её. Думал, что та догадается и поймет. Так он матери на меня стал тайком наговаривать, какой я плохой человек и бессердечный. А та Петьку пожалела. Меня-то что жалеть? Я на ногах крепко стою. А все равно обвинила, что я так возгордился, что уже и брату родному помогать отказываюсь и чураюсь его. Это я то? – возмутился он. Подумал и добавил:
–Ладно, я смолчал, все ее упреки стерпел. А мог рассказать… Ну, думаю, пускай лучше меня обвиняет, чем из-за этого дурака ещё больше сердце рвет. Петька ведь для неё как гнойный нарыв в душе. А я ещё раз убедился, нельзя делать добро, чтобы не получить зло. Вот и получил я от него. Как он у меня пять тысяч-то взял и не отдал, пропил. А ты говоришь – пожалей, опёку над ним оформи, мать от страданий освободи. Нет, пускай Петька сам несет свой крест. Мне его, как брата, конечно, жалко, все ж таки родная кровь. Но и нянчиться с ним до гробовой доски я не собираюсь. Каждый сам за себя. Никогда ему не прощу распутство и материны слезы, – зло скрипнул зубами Иван Кузьмич.
– Он очень болен, Иван, – тихо промолвила Ольга, –ты вспомни, в прошлый раз, когда я с ним говорила, он мне сказал, что хочет остановиться, а не может.
Хотя она активно защищала Петра, в глубине души не могла не признать правоту мужа и железную логику его слов.
– Такие, как он солгут – недорого возьмут. Вот и тебе он солгал, – холодно отрезал Ухтомцев. Бросил искоса взгляд на жену:
– Что молчишь? Неужели жалеешь?
Ольга грустно кивнула.
– Плакать хочется от твоих слов, – сказала с горечью.
– Так поплачь. Вот мать моя, не тебе чета, зубы сцепила и тащит. Кремень человек, не то что ты, – прищурившись, Ухтомцев смотрел на жену.
– А может нам всем миром на него навалиться? Тогда и удержим человека от погибели. Брат ведь он тебе родной. Ты вот суровый какой, твердый человек, любого под себя подстроишь и подомнёшь. Если бы поговорил с ним, может, он бы тебя послушал. А? – взволнованно спросила она.