Страница 16 из 29
Стольберг ободряюще кивнул.
– Есть еще три векселя на сумму четырнадцать тысяч рублей. Я могу их вам передать по номинальной бумажной стоимости.
– Хм,– пробормотал Стольберг, впиваясь глазами в побледневшее лицо Ухтомцева. – Я подумаю. И вы поставите свои бланки на векселя? – спросил он у Массари. Тот кивнул.
– Если так, господа, я согласен помочь Петру Кузьмичу. Но на моих условиях, – произнес Стольберг.
Заметив промелькнувший в прищуренных глазах Массари хищный огонек, он окончательно укрепился во мнении, что предложенные ему векселя все до единого поддельные. Но ничем не выдал свою догадку.
Петр судорожно отвернулся, чувствуя себя раздавленным. Он стыдился себя, понимая, что не заслуживает со стороны Стольберга ни малейшего сочувствия и участия, потому что сам его в этот момент подло и бессовестно обманывал.
Покончив с денежными вопросами, Масссари и Ухтомцев поднялись и вслед за хозяином прошли на застекленную мансарду на втором этаже, выходящую широкими обзорными окнами на разросшийся сад сзади дома. Обстановка в мансарде оказалась скромной: никакой лишней мебели, только воздух и свет, пронизывающий в этот солнечный ясный день всю ее насквозь. Посередине мансарды стоял мольберт и высокий вращающийся стул без спинки. В углу притулился кожаный диван, на котором лежал сложенный шотландский плед. На круглом столе у стены горой лежали свернутые исписанные холсты, коробки с красками и кисти.
– Моя берлога, господа. Проходите, рассаживайтесь, где хотите, – проговорил Стольберг. Подойдя к окну, он распахнул его настежь, чтобы проветрить помещение.
Петр приблизился к окну и поглядел вниз. Вид сверху на сад был красивый, и ему даже показалось, что мансарда, а вместе с ней и он, как будто плывут над верхушками качающихся под ветром деревьев. В открытом окне щедро буйствовал жаркий июль, ослепительно сверкало солнце. Где-то внизу послышался возглас работника, кто-то ответил, потом в отдалении прогрохотали колеса телеги по неровной булыжной мостовой.
Пока он размышлял, вслушиваясь в звуки с улицы, хозяин дома вышел и распорядился насчет закуски. Вернувшись, он присел на высокий вращающийся стул и о чем-то тихо заговорил с Массари.
Петр не поворачивался. Стоял возле окна, погруженный в тревожные раздумья.
Спустя несколько минут к ним в комнату вошел человек и внес небольшой столик. За столиком принесли напитки и кое-какую еду. Хозяин предложил гостям присесть за стол и перекусить. И пока они пили и ели, он рассказывал историю, как однажды поддержал бедного молодого художника, не родственника, приехавшего в Москву из провинции. И тот жил у него в доме все время, пока учился в Академии художеств.
Это почему-то не удивило Петра. Чем больше он разговаривал со Стольбергом, тем больше понимал, что тот необыкновенный человек.
Заговорили о живописи, русских и зарубежных художниках. Массари охотно поддерживал разговор. К удивлению Петра он высокопарно и непонятно рассуждал о различии во взглядах и восприятии западных европейцев и русских «азиатов», как он назвал соотечественников, на искусство, и как это отражается на современных произведениях, высказывался он и о картинах, которые демонстрировал перед ними хозяин дома.
Петр же, пока они разговаривали, молчал. В беседу он не вступал, не желая выдавать свои чувства. В тот момент его мучили сомнения, нужно ли ему продолжать жить, как раньше, безвольно плывя по течению, или же укоротить гордыню и помириться с матерью, а главное с братом Иваном. Про старшего Федора он даже не думал, так как тот проживал далеко и не мог оказывать на его жизнь никакого влияния. Представив себе, как хорошо будет, если он помириться с братом Иваном, и тот станет воспринимать его как ровню, Петр оживился и даже высказался об одном из пейзажей, мол, картина мрачноватая, а было бы хорошо, если бы нанести на холст еще белой краски.
Однако было еще одно обстоятельство, которое мешало ему быть искренним и думать о картинах Стольберга. Дело в том, что Петр, будучи сам, как он считал, творческим человеком, ревностно относился к чужому творчеству и совсем не терпел рядом с собой более успешных художников, писателей, журналистов, а особенно поэтов.. И если в каком-то журнале он видел часто мелькавшую фамилию какого-нибудь автора, которого он считал весьма посредственным в сравнении с собой, то обычно с кислым и скептическим выражением лица говорил матери, что дескать напечатали этого автора N, только потому что тот или дал взятку, или же сделал подарок издателю, или имеет связи, приходясь тому кумом, сватом или братом, но уж никак не талантом.
Они вышли от Стольберга уже под вечер и встали на обочине в ожидании, когда мимо проедет извозчик. На улице в этот час было совсем мало прохожих.
И вдруг над их головами в теплом и пыльном воздухе величественно поплыл колокольный перезвон. Это на московских звонницах гулко и весело зазвенели колокола, приглашая на вечернюю службу. Колокола торжественно гудели и гудели, звуча в унисон, и перекликаясь на все лады. Глубокие чистые звуки отражаясь от строений, создавали в воздушном пространстве неповторимый и мелодичный музыкальный ряд. Можно было заслушаться этим бесконечно родным и созвучным всякой русской душе перезвоном.
Наверху улицы появился извозчик. Массари помахал рукой. В этот момент мимо них по тротуару проходили две девушки. Когда они с ними поравнялись, Петр заметил, какое у одной было красивое и строгое лицо: она улыбалась и кивала, внимательно слушая, что говорит подруга. Как в тумане промелькнули перед Петром ее выразительные удивительные глаза, обдало нежным запахом духов. Замерев, Петр посмотрел ей вслед, как будто стараясь обнять взглядом всю ее изящную стройную фигуру.
– А ты чего замер-то? Смотри, не умри… Если хочешь, давай сядем на извозчика и догоним, – отвлек его Массари.
– Нет. Это ни к чему. В другой раз я бы, пожалуй, поехал. А сейчас нет, – помотал головой Петр.
– Хм, а почему не сейчас? Дело сделано, деньги в кармане. Можно развлечься…
– Поедем. Ни к чему это…
Массари хмыкнул и первый полез в остановившуюся возле них коляску.
– Завтра накуплю много рыбы и отнесу Стольбергу. Не знаешь, куда лучше поехать? – расспрашивал Петр дорогой.
– Откуда ж мне знать. Это ведь, не я беру рыбу у астраханских купцов, – с ухмылкой отвечал Массари, намекая на придуманную ими легенду. Он отвернулся и со скучающим видом поглядел в окно.
– Купи ему черной икры и побольше. Этому он точно обрадуется. Тем более, пошел нам навстречу и выкупил все векселя. Да и к тебе отнесся по-отечески, – ухмыльнулся Массари и добавил с иронией: – Похоже, твой запойный вид побудил в этом сердобольном чудаке желание делать добро.
– Смею вам заметить, что с вашей стороны непорядочно за спиной так уничижительно отзываться о хорошем человеке, – бросил Петр, чувствуя себя униженным от брошенного в лицо издевательского намека на его болезненную зависимость.
– Почему, поясни, – спокойно прищурился Массари.
– Вы, Дмитрий Николаевич, привыкли судить о людях в унизительной и высокомерной манере. А господин Стольберг – порядочный и честный человек. По нему сразу видно, что имеет совесть. Это не он, а мы заявились в его дом и насочиняли с три короба. При нем вы себе не позволяли так ерничать… Вы относитесь к людям, как вам выгодно и в зависимости от того, могут ли они принести вам пользу, – в сердцах заключил он и замолчал. Ему не сразу удалось подобрать нужные слова, и он почувствовал, что окончательно запутался. Ему всегда было проще изъяснять свои мысли пером на бумаге, много раз поправляя и переписывая написанные фразы и предложения, достигая отточености слога. А когда приходилось пускаться в решительные доказательства, язык частенько отказывался ему повиноваться и закостеневал.
– Оставьте для других эти высокопарные художественные сентенции. В нашем случае они выглядят смешно. Вы, впрочем, тоже, – оскалился в ухмылке Массари.
– Когда вы хотите чего-то добиться, вам не смешно. А когда уже и использовали, как тряпку, то можно и выбросить. Так по-вашему получается? – возмутился Петр. Он был рад возможности выплеснуться своему накопившемуся раздражению и высказаться.