Сперматозоиды

– Лида, – настигаю её словом, как тамогавком, в дверях. Оборачивается. – Помоги мне. Пожалуйста. Давай просто сходим к нотариусу и, на выбор, либо обе подадим заявление о принятии наследства, либо ты оформишь на меня генеральную доверенность, чтобы я не грузила тебя больше никакой бюрократией. Мы не знаем, сколько может вылезти наследников второй, третьей, четвертой и так далее очереди. Она не общалась со своими родственниками, но они есть, их не может не быть. Первая очередь всегда самоуверенна и уверенно горюет, а потом, через полгода – раз, и в твоей квартире кто-то живет. Потому что он сходил куда надо и написал что надо, а ты нет. Хочешь потом с ними судиться? – Хмурится. Похоже, задумалась. – Пожалуйста, – повторяю с нажимом. Поднимаю брови. – Потом, если хочешь, съездим к отцу. Если хочешь, с Венцем съездим, хуй с ним, – несу что попало, как озабоченный ухажёр, лишь бы согласилась. – Помоги мне, и себе помоги, мне помогая, ладно?

Застыла, слёзы глотает. Мои слёзы, видимо, текут внутрь. Гематома без синяка. Я вижу проблему. Я вижу её решение. Я пострадаю потом, когда проблема будет решена.

– Ладно, – сдаётся, – съездим. Только тебе, наверное, пока нельзя водить, – мамину машину: не договорила. У меня есть права. Тачку свою я разбила, чудом уцелев. Ночью, абсолютно трезвая, слетела в карьер, объезжая одну дуру с коляской. Дело было с годик назад. – Что с похоронами? – голос срывается. – С похоронами, – повторяет внятно. – Кто будет, что будет, надо бронировать кафе…

– Я уже обо всём договорилась.

– Ты, может быть, съешь что-нибудь? – спрашивает, помявшись. – Забыла, вижу по тебе, опять забыла, что есть надо. Давай я приготовлю. Вроде, что-то было. – Обрадовавшись необходимости о ком-то заботиться, уходит на кухню, игнорируя мои вялые возражения. Я переключила внимание на практические вопросы. Она, чего доброго, переключит внимание на практическую заботу обо мне.

Синхронизирую телефон с колонкой. Включаю музыку. Беру планшет. Беру лист. Беру карандаш. Думаю о Будде. Начинаю рисовать. Получается мама.

Смотрю на неё, из меня вышедшую, как из неё, когда-то, я. Изогнутые брови, благородное три четверти, овал лица правильный, а глаза, как у меня, в кругах, а круги эти, глазницы, вот-вот провалятся, и не будет ни глаз её, ни губ. Одна недвижимость осталась, дома больше нет у меня, мама была им. Смотрю минут пять, не отрываясь. Мембрана, отделяющая мой разум от меня живой, рвётся. На мамину щёку падает капля. Я обнимаюсь с листом. Я реву.

Легче не становится. Становится хуже. Корабль, давший течь, непременно утонет, если сразу его не залатать. "Успокойся", приказываю себе и для пущей убедительности въезжаю этой, расклеенной, себе по лицу, как Лида накануне. Толку нет. Слёзы обратно не вкатываются. Мама обратно не вкатывается, на каталке. "Она в морге, – с ужасом сознаю я, не как модель, абстракцию, часть проблемы, сознаю не головой, а вся. – Она в морге, и её там, перед тем, как вручить мне свидетельство, вскрывали". Теперь меня, за вслипами, ещё и тошнит. Говорю себе: от голода. Говорю себе: птицы нет. Птица есть. Птица ест.

***

Из кухни – голос сестры. Вытираю лицо футболкой, снимаю её в стирку, надеваю домашнюю. Мама готовить не любила, чаще заказывала еду на дом или набивала морозилку полуфабрикатами. Еда не входила в сферу её интересов. Не вкус входил, но запах. Она прекрасно разбиралась в ароматах, знала, что успокаивает, что приводит в тонус, что настраивает на мечтательный лад. В её комнате, в сиреневых стенах, всё время жглись индийские палочки. Как-то призналась мне, что мужчин тоже подбирает по запаху, особому, неуловимому для большинства запаху гормона андростенола. Запах этот можно ощущать не дольше года, влечение растворяется вместе с ним, и, вуаля, пост сдал, пост принял, у нас новый, благоухающий, по её мнению, отчим. Женщины, чьи рецепторы столь чувствительны к андростенолу, на порядок темпераментнее остальных. Им всё равно на возраст, внешность и статус избранника. Главное… А, кстати, я вспомнила, как называются те летучие вещества, которые у меня к Венцу. Копулины, естественные стимуляторы эрекции. Мало того, что при их выработке встаёт, во время секса они провоцируют приток крови к члену и прямо-таки юношескую эрекцию. Вырабатываются в состоянии влюблённости. Срок действия – от полугода до трёх. Ещё есть феромоны, летучие стероиды. Их считывают вомеры, крошечые углубления в носу, называемые иногда "нулевым нервом", на расстоянии сорока сантиметров. Срок действия – год-два. Я думаю о сексе и недолгосрочности влечения людей друг к другу. Я думаю о хрупкости эмоциональных связей. Я думаю о бренности бытия и выходе из колеса перерождений. От частного к общему. Проблема жизни, она не моя личная проблема, а проблема вообще, и думаю я о ней не на уровне отдельной личности, а глобально, от личности своей отделяясь. Проблема жизни включает в себя смерть. Я отдельно от смерти потому, что думаю о ней. Она – объект. Танатос лежит у меня под ножом.

– Иду, – отвечаю Лиде. Глаза, вытекшие на подбородок, мне, не без труда, но удалось вернуть обратно.

***

Телефон продолжает звонить. Мои ребята: татуировщики, артисты, рок-музыканты, блогеры, тематики разных тем, из разных городов, неповторимые в ебанутости своей. Большей частью мальчики. Звонят, спрашивают: Женёк, как ты, может, помощь нужна? Нет, отвечаю, всё идёт по плану, спасибо, имя рек. Сестре тоже звонят. В горе и в радости про нас вспоминают, в спокойствии – реже. Кусок в горло не лезет, пью кофе, мучаю яичницу. Никто не разговаривает. Тихо, как в склепе. Звонок ломает тишину. Лида берёт трубку. “Нет, да, нет, да, – звон вилки, – я спрошу, подожди”.

– Ничего, если Венц зайдёт? Он ненадолго, – обращается ко мне, прикрыв микрофон.

– Не верю, что ему больше некому вставить. – Обидная фраза, необдуманная. Ляпнув, жалею. – Извини. Ничего, пусть приходит. Это я по себе сужу. Ты же знаешь. – Моргает, сделав вид, что не оскорбилась. Ничегошеньки она не знает.

Мы с Венцем познакомились в гей-клубе. Меня вытащили друзья, из которых, собственно, геев было полтора человека. Пойдём, говорят, развеемся, ну, пойдём. Приехали, пропустили свои фейсы через контроль. Я, не особо прикидываясь, сошла за лесбиянку. Не крашусь, глаза, как блюдца, платье короткое, но широкое, похоже на балахон, и с тяжёлой обувью, как я люблю. Сама щуплая, полторашка в дредах. Натуральный хоббит, особенно на фоне парней. Вошли мы, представляя собой зрелище довольно странное. Я и полчеловека, то есть Паша, бисексуал, оглядываемся по сторонам. Гей, Вадик, уверенно, от бедра, идёт к стойке, и натурал, Андрей, внезапно идёт за ним, воскликнув: "О, какие люди!" Я аж прикурила. Потом вспомнила, что Андрей здесь работал, и приветствовал своего бывшего сменщика, бармена. Бармен как глянул, так у меня вся душа в пятки упала. "Да ну нахуй, – подумала я, – что за дьявольщина". Ничего подобного раньше не случалось: смотрит человек, и – до костей. Обычно ведь как, знакомишься, и сразу понимаешь, будете ли вы дальше общаться и каким именно способом. Первое впечатление – самое верное. По опыту: опыт его, впечатление, подтверждает. Годы сжимаются в долю секунды. Роман, родившийся из неприязни, ей же и кончится. Я ни разу не путала дружбу с похотью, потому и братишек у меня много. Сразу позиции обозначаю. А тут смотрю, он смотрит, и алыми буквами на лбу: беги – убьёт. "Ребята, это Венц, – сказал Андрей, бликуя очками. – Венц, это ребята. Кроме Вадика (кто Вадика не знает), Паша и Женечка, наш главный идеолог". Паша не успел даже головой своей блондинистой кивнуть. "Божена", – поправила я с очень серьёзным лицом. Я, когда нервничаю, резко серьёзнею. "Хорошо, Божена", – сказал Венц, и с тех пор зовёт меня только так, полуиронично, подчёркивая полноту имени. Сказал и улыбнулся. Такое не нарисовать. Такое вырезают.