Иду на свет

В самом коридоре царил полумрак. Чем ближе к тупиковой стене — тем темней.

И только из-за чуть приоткрытой двери Данилы выглядывает полоса света. Она лежит на полу, постепенно расширяясь и рассеиваясь. От яркого к еле уловимому.

В голове всплывают воспоминания о его словах. Они же будто хорошим знаком служат.

«Если потеряемся — не бойся. Я поймаю луч. Я пойду на свет».

Сейчас его свет очень нужен ей.

Глава 27

— Привет, я ненадолго…

На лице Данилы не было написано удивление. Когда в кабинет постучали, сидел на столом, смотрел в раскрытый ноутбук. После — на Санту. Как она закрывает, оглядывается, улыбается так же, как Томе — кисло. Но в отличие от Томы Данила не пытается подбодрить.

Он хмурый, напряженный.

Пальцы замерли над клавиатурой.

Он даже не отвечает сразу. Следит, как Санта заходит, приближается к столу.

Конечно же, видит кресло. Конечно же, может сесть. Но будто не может. Останавливается, кладет руку на угол его стола, окидывает кабинет взглядом…

Думала когда-то, что попав сюда впервые, волновалась. Оказалось, ни черта. Волнуется сейчас.

— Ты в гости или по делу?

Вопрос Данила заставляет повернуть голову и снова посмотреть на него. Задать себе же вопрос: чего бояться? Родной ведь…

Ответить: неизвестности будущего.

— Поговорить…

— Прямо сейчас и именно здесь? — Данила хмурится сильнее, Санта решительно кивает. Да. прямо сейчас. Именно здесь. Если вообще получится. — Говори…

Вопреки логике его призыв провоцирует затяжную длительную тишину. Когда Данила смотрит на Санту, а она вниз. Собирается снова. Настраивается. Вздыхает…

— Я хочу свадьбу отложить, Дань…

Начинает с того, что самой кажется менее значимым, скорее с объяснения, а не причины… И тут же понимает, что сделала глупость.

Зрительный контакт разрывает он. Сжимает пальцы в замке. Смотрит вниз — на них. Молчит, а скулы волнуются…

В кабинете снова тишина, которая рвется, когда он выдыхает, встает, идет в сторону одной из стен, отвернувшись от Санты.

Тянется к голове, по волосам ведет…

— Дань…

Санта окликает, но в ответ получает быстрый предостерегающий взгляд, который советует в данный момент заткнуться.

Но Санта слушает не все его советы. Сбавляет тон:

— Послушай меня, пожалуйста… — просит.

Нарывается.

Потому что развернувшись, он снова смотрит. На его губах — кривая и совсем не веселая усмешка.

— Лучше момента не придумала, да? Именно сейчас и именно здесь?

Его слова злые.

— Не торопись ты… — Санта выставляет вперед руку, одновременно как бы прося её послушать и от него ограждаясь. Он не враг, но сейчас ощущается таким.

— Что ещё не делать? — этот вопрос остается без ответа, а у самого Данилы вызывает новую улыбку. — Ну… Что у тебя стряслось там? Выкладывай? В чем ещё я виноват?

Его обвинительные вопросы бьют больно. Они пропитаны эгоизмом. «Там» — это по его версии в девичьей дурной башке.

И пусть понятно, что в том, как пошел разговор, её вина, но это не спасает.

Санта хлопает глазами и молчит.

Во рту как горько. На душе гадко.

Она неправа. Она затянула. Она начала не с того, но неужели первое, что лезет голову вроде как знающего её Данилы, только её тупость и какая-то идиотская блажь?

Неужели в его голове она до сих пор просто девочка, которая только и способна, что беситься с жиру?

Неужели он всё такой же посторонний, которому легче в сторону отойти, объяснив чужое поведение глупостью, чтобы не задело?

— Ни в чем. Ладно… — Чтобы не вывалить всё это ему на голову, Санта отступает. В прямом и переносном.

Делает шаг назад, захлопывается.

Хочет выйти, спуститься на улицу. Бродить. Может, плакать.

Просто отсюда подальше.

Попытка номер один оказалась провальной. Её вина. Будет ли вторая — неясно.

Но Данила не пускает. Поступает наоборот — делает шаг к ней, склоняется голову, щурится:

— Нет. — Запрещает. — Давай сейчас. Пришла — говори.

— У тебя работа…

На её невнятное бормотание реагирует ожидаемо — игнорирует, сверля взглядом. Он-то говорит четко: «ты об этом не парилась, когда вламывалась».

И отчасти он прав. Не парилась.

— На сколько откладываем? Год? Два? Бесконечность? Пока что? Ты не надостигаешься в статусе Щетинской? Пока я не отьебусь от тебя со своими предложениями стать Черновой?

— Материться не надо…

Санта просит, Данила шумно выдыхает, снова отворачиваясь.

Может и сам понимает, что не надо. Но его кроет. Это видно. Даже понятно, что не беспочвенно.

— Я тебя люблю, Санта. Я в тебя по самое не хочу вляпался. — Когда он снова смотрит и говорит — его тон немного спокойней. Он пытается настроить себя на конструктив. Он говорит слова, от которых ей должно стать теплей. Которые могли бы её расслабить и сгладить их неудачный старт. — Ты это знаешь. Но ты мне не подсказываешь, что мне, блять, сделать, чтобы ты наконец успокоилась? Что мне сделать, чтобы нас не качало? Я же тоже человек. Я тоже устаю. Думаешь, получаю большое удовольствие осознавая, что ты отдаляешься? Вот такой высоты стену выставила, — мужская рука рассекла воздух выше его головы. — Толстую, мать твою, не пробьешь. Спрашиваю: что тебе надо? Молчишь. Глазами хлопаешь. Как я догадываться должен? Мне нужно работать как-то. А я не могу. Ты душу мне отморозила своим холодом.

— Дань…

Её вроде как примирительные обращения идут в задницу. Он мотает головой. Просит не «Данькать».

— Что сделать, чтобы всегда было, как в Барсе? Скажи мне, что сделать?

Задает вопрос, а потом следит, как головой мотает Санта.

— Как в Барсе не будет…

Шепчет, выталкивая звуки через сдавленное горло. Ей бесконечно нерационально стыдно за счастье, пережитое в Барсе. Оно навечно будто перечеркнуто мыслями о том, как в это же время маме было сложно.

— А как будет, Сант? Как сейчас? Как сейчас я не хочу…

Каждый новый вопрос Данилы — логичен. И каждый бесконечно ранит.

Он замолкает и смотрит. Санта тоже.

В его глазах — огромная досада. Ему, наверное, сложно было сказать то, что сказал. Но в них же — решительность. Потому что не бросил сгоряча, а долго думал.

Всё то время, что она вела две параллельные жизни. А может просто жила обновленной — своей и маминой, оставив его на обочине.

Как сейчас он не хочет. А иначе она сейчас не может.

— Я не чудовище, я не считаю, что ты не имеешь права переживать о чем бы то ни было кроме наших с тобой отношений. Но Санта… Я не ощущаю, что они для тебя хоть что-то значат… Тебя даже тронуть нельзя…

Данила не столько укоряет, сколько констатирует, а Санту ранит больно. Бьет по совести. У них не было секса ни разу с тех пор, как она узнала о состоянии мамы. Сначала она ссылалась на больную голову, несуществующие месячные и ранние подъемы. Потом необходимость ссылаться на что-то пропала. Данила перестал даже пытаться.

Он за поцелуем тянулся — она уворачивалась.

Коснуться пытался — отпрыгивала.

Превратилась в один сплошной воспаленный нерв. Постоянно думала о том, что будет дальше с Леной. Не могла отвлечься. Ей-богу, не могла.

— Прости…

За это ей тоже стыдно. Тот самый стыд жжет невыносимо. А всё, что получается, это выдавить из себя искреннее извинение. Чтобы получить в ответ делающую невыносимо больно усмешку.

— Твое «прости» всё меняет. Ты права…

После же — комментарий, который заставляет зажмуриться, после чего — отвернуться к окну.

Вздохнуть, обнять себя руками. Разговор не получился. Она в этом виновата сама. Теперь ей только хуже, а Даниле ещё непонятней. Наверное, злее.

И расскажи о маме она вот сейчас — сделает больно. Макнет в дерьмо, хотя он не виноват, что думает так о ней — всю жизнь слишком загадочной.

— Дурацкая была идея…

Санта говорит то ли себе, то ли ему — неясно. Данила хмыкает.