Ведущая на свет

Именно поэтому я шепчу сейчас фразу за фразой, слово за словом, и никак не могу остановиться. Мне довелось лишь раз соприкоснуться с его крестом— и вся моя душа содрогнулась при этом воспоминании. А он прикован к кресту уже не первый десяток лет. Будь моя воля – я бы хотела сделать хоть что-то, что помогло бы ему оказаться освобожденным. Ему и всем им, обреченным на высшую меру, по одной лишь причине, что больше никак Лимб не может помешать им вредить другим.

Но я же знаю – амнистии только для слабых демонов. Сильных – исчадий ада, отродий, демонов похоти спасти невозможно. И все, что я могу, – это умолять небеса о милосердии, задыхаясь от собственной настойчивости, не замечая бегущих по щекам слез.

В голове гудит, когда я наконец нахожу в себе силы замолчать и открываю глаза. Генри смотрит на меня печальным взглядом и не говорит ни слова. Как бы то ни было, еще чуть-чуть – и мне придется уйти, оставив его тут в одиночестве в компании с его приговором, но я могу ему дать сейчас лишь только свою молитву.

Крылья материализуются за спиной по моей воле. Материализуются и толкают меня в воздух над крестом Генри. Он поднимает голову, смотрит мне в лицо удивленными янтарными глазами. Я же – чуть подаюсь вперед, настолько близко, чтоб коснуться его влажного от пота лба своими губами. В эту секунду я не боюсь боли, что грозит мне, соприкоснись я с крестом хоть кончиком крыла. Я готова принять это наказание, это малая плата за возможность приободрить этого демона.

– Держись, – шепчу я, ловя растерянный взгляд Генри.

А затем его оковы размыкаются, и демон падает на землю.

4. Свободный, голодный, демон!

Первые секунд пятнадцать Генриха окружает блаженная тишина. Молчат все – Пейтон, Миллер, девчонка… А Генрих лежит на земле неподвижно, пластом, не шевелясь ни единым мускулом. Наслаждаясь каждой секундой полного вкуса собственного чутья.

Свобода? Настоящая? Не сон? Не пустая греза, привидевшаяся в чутком болезненном забытьи?

Свобода… Её ни с чем нельзя перепутать. Больше не впиваются в кожу спины раскаленные зубы гнева Небес, в крови просыпается демоническая сила, а чутье с каждым вдохом начинает нести все больше информации. Кажется, им можно ощупать все на десять футов вокруг.

– Ах ты ж… – Изо рта Пейтона на свет рождается такое замысловатое ругательство, что Генриху даже удивительно, что этот занудный святоша в принципе знает такие слова. Небеса, по идее, должны его за такое вот покарать немедленно. Молнией по макушке. Ну демону бы за такое точно бы досталось, а архангелам, видимо, полагаются скидки.

Артур и без молнии приходит в себя быстрее всех, земля вдруг начинает мелко дрожать. За спиной Генриха с сухим неприятным звуком выворачивается из земли его крест, выворачивается, поднимается в воздух, едва не задев уже усевшегося на корточки демона по голове.

– Сэр… – с небес доносится встревоженный голос девчонки. Генрих с удовольствием бы сейчас поразмышлял о ней, о произошедшем с ним, но, увы, Пейтон не дает ему времени на это. Дураку ясно, что Пейтон собирается вернуть Генриха на крест. А Генрих категорически не собирается на этот крест возвращаться.

Вот что угодно хотите, дорогие святоши, а за повторное распятие вам придется подраться.

– Мисс Виндроуз, выше. Взлетайте выше. Не лезьте под удар! – Артур срывается на крик. Такой тревожный, что невозможно не вздрогнуть. Кажется, сейчас Артур боится за девчонку.

За девчонку? Смешно. Из них троих ее Генрих тронет в последнюю очередь. У нее в послужном списке есть заслуги перед ним, в конце концов. Хотя пахнет она вкусно. Но в принципе, вопреки горьковатому тону запаха, характерному тем, кто при жизни совершил смертный грех – девчонка была удивительно искренна в своих чувствах, и это сказывалось на свежести ее запаха. Среди святой Стражи такие попадались нечасто.

На нижних слоях Лимба, где собирались люди с небольшими греховными кредитами – еще да, а среди грешной Стражи верхнего слоя – крайне редко. Слишком много греха у них было в смертной жизни.

Тело Генриха живет инстинктами – само шарахается от обрушенного Артуром на голову демона креста.

Святоша!

Ничем не гнушается ведь. Совершенно ничем. Бить демона опостылевшим ему до смерти распятием – это ли не омерзительный ход? Хотя и сильно деморализует, конечно…

Генрих рычит, заставляя тело перейти в боевую форму. Так лучше, гораздо защищеннее. Солнечный свет давит, разумеется, но демоническая оболочка – это чистый грех. Насохший на тебя, заскорузлый, ставший твоей частью и твоей шкурой. Солнце может давить сколько хочет, той твари, что сейчас заплясала по песку Холма Исчадий, плевать.

– Вы не можете приковать его снова, – раздается с небес возглас девчонки.

О Небеса, что в голове у этой безумной птахи? А Генрих предполагал, что смерть исцеляет от безумия и прочих душевных недугов. Но нет. Кажется, есть одна чокнутая в Лимбе. В том и веселье, что именно Генриха приковать снова могут. Должны.

Исчадие ада? Освобожденное от наказания? Да кто в такое поверит? Никаких перспектив у Генриха не имеется. Либо крест, либо смертный мир, в котором придется уйти глубоко на дно.

– Замолчите, Агата, – рычит Артур, а потом снова роняет распятие на Генриха. – Сообщите Святой Страже о побеге исчадия, пусть соберут Триумвират, не теряйте время! Сделайте хоть что-нибудь как надо!

Дельный совет, на самом деле. Если размышлять с точки зрения Пейтона.

Демон уходит от удара распятием простым перекатом по сухому песку. Вскакивает на ноги одним мгновенным пружинящим движением.

Демон с размаха бьет по оружию Артура – своему собственному кресту – своими огромными лапами. Крест раскалывается сначала на два куска, а потом разлетается в щепки, пока Генрих с остервенением месит дерево тяжелыми ударами когтей. Нет ничего в его посмертии, что он ненавидит сильнее, чем эту проклятую штуковину.

Да, он ее заслужил – каждую каплю той боли на распятии, но… Но он все равно ненавидит свой крест. Самой лютой ненавистью, которой можно захлебнуться. И в каждом ударе Генриха – его ярость, его боль, его желание насладиться неожиданной свободой. Вырвать у Небес каждый ее глоток.

Разбив крест в древесную щепу, Генрих бросается на Артура. Как хорошо быть собой – сильным, быстрым, на несколько шагов вперед опережающим этих крылатых клуш. Пейтон силен, Пейтон быстр, но он – архангел, а Генрих – исчадие. Самое сильное исчадие ада на Холмах. Во время вынесения приговора даже обсуждали, что, может быть, не стоит с ним церемониться, классифицировать его как “дьявола” и отправить в ад сразу же, без реверансов. Нет, решили все-таки “смягчить наказание”. Интересно, если Поле Распятий – не ад, то что может быть еще хуже, а?

Артур бьется. Ему не мешает то, что Генри уничтожил крест. Он может управлять и щепками, и пылью, но его удары потеряли в уроне, это ощущается. Да и сейчас Генриха уже не накрыть крестом, не стянуть на его запястьях полосы святой стали.

Артур силен, но не может Генриху много противопоставить. Генриха зажимали пятеро Орудий Небес разом и при этом одно Орудие они все-таки потеряли.

А что у Пейтона есть сейчас? Он один. Миллер давно ослаб, уже даже не Орудие, растерял всю свою веру после потери Сессиль. Сейчас Генрих даже не обращает на него внимания, петляет вокруг Пейтона, уворачивается от ударов облаком мелких земельных частиц, тянется, чтобы лишний раз протянуть Пейтона когтями. Миллером можно заняться потом. Оставить на десерт.

Архангел отбивается, разумеется, но один раз спину от когтей Генриха он уже прикрыть не смог. По лопаткам протянулась глубокая борозда, рубашка Пейтона начинает пропитываться его же кровью. Это значит, что в его кровь сейчас проникает демонический яд. Разумеется, у архангелов выше сопротивляемость, но архангелы – в прошлом тоже грешники. И их есть чему отравлять, чем ослаблять.

И какое все-таки счастье, что этот слой закрыт для внешних перемещений. Пейтон не может призвать свою Орудийную братию.